Михаил Веллер - Океан

И Штейн вырастает до старшего лейтенанта. Этот праздник он отметил пропиванием месячного жалованья и безысходным рыданием.

Офицер рыдает, а служба идет. И он постепенно приспосабливается. У евреев вообще повышенная приспособляемость. Он ведет в Доме офицеров флотское ЛИТО. Ездит на совещания флотских корреспондентов. Посылает в издательство сборник стихов. И подходит время, и ему присваивают капитан-лейтенанта.

Жизнь кончена... Тянуть лямку еще пять лет... зато потом он выйдет с этим званием в отставку - и вот тогда, на закате зрелости, начнется вторая, она же настоящая, жизнь. И все будет еще хорошо. Он считает календарь...

А проверяющий кадровик, между делом:

- Как там у тебя этот чудик, ну, поэт, племянник Штейна? служит? жив?

- Ничего, товарищ адмирал. Конечно, не моряк... но старается.

- Ну хорошо. Дядя высоко вхож... ты не очень, в общем... понимаешь. Я б его, конечно, сам удавил... но ты не зажимай там особо. Срок очередного звания когда? представь, представь...

Штейн уже сговорил себе работку на берегу, уже купил ящик коньяку для отвальной, и тут ему сообщают радостную новость:

- Ну... ставь!.. Причитается с тебя.

- Да уж! - счастливо соглашается он.

- Представили на капитана первого ранга. Слыхал?

- Кого, - говорит, - представили? Куда?..

- Тебя! Иди - покупай погоны с двумя просветами.

Штейн оседает на пол, потом встает и идет в гарнизонный магазин покупать веревку. Господи, не по вине кара. Это означает ждать отставки еще пять лет! Этого он не вынесет.

Сказано - сделано. Вместо хождения на службу он садится вплотную к праздничному ящику коньяка и неделю справляет по себе поминки. А выпив ящик, последнюю бутылку сует в карман, садится в поезд и едет в Москву. К дяде. Плюнув на гордость, он решает обратиться за помощью к великому драматургу и каперангу в отставке своему дяде в третий и последний раз в жизни.

И он вваливается в дядину шикарную квартиру на Кутузовском. И дядя встречает явления племянника-обалдуя с неудовольствием. Потому что такой родственник-недотепа несколько марает его моряцкую репутацию. Помогал ему, помогал, а все без толку...

Племянник снимает шинель, трет лапкой трещащий лоб, получает добрый шлепок по загривку и добрую чарку на опохмел:

- Ну... как служба идет? Чем порадуешь? Пора и очередное звание получать.

При слове "звание" племянник искажается обликом, приземляется мимо стула, плачет и говорит:

- Дядя! Ты же знаешь, что я, в общем, не офицер. Я по натуре сугубо штатский человек. Я учился играть на скрипке и окончил музыкальную школу. Я поэт. Я пишу стихи. У меня даже книжку хотели в издательстве принять...

- Что же - скрипка! - гремит дядя, человек крупный и удачливый, без сантиментов; набрался душевной грубости у адмиралов. - Римский-Корсаков тоже был композитор, а какой морской офицер был!

- Дядя, - говорит Штейн. - Я не Римский, а ты не Корсаков. Ему хорошо, он бронзовый памятник. А моих сил больше нет. Если мне дадут капитана третьего ранга, я застрелюсь.

- Странное отношение к карьере, - не соглашается дядя. - А чего ж ты хотел - сразу прыгнуть в адмиралы? Послужи сначала.

- Не буду служить! - буйствует племянник. - Это ты во всем виноват!

- Ах ты щенок! - говорит дядя, каперанг в отставке и великий военно-морской драматург. - Да если бы не я, ты бы вообще в училище не поступил...

- Да, - вопит племянник, - и был бы счастлив! Это ты - "кем ты хочешь быть! кем ты хочешь быть!" - погубил мою жизнь!..

- ...тебя бы законопатили на Чукотку, там бы ты хлебнул лиха по уши!

- И прекрасно! на Колыму! и давно бы застрелился и не мучился!

- Я все для тебя сделал! Чего ты теперь еще от меня хочешь?

Подведя беседу к нужному вопросу, племянник переселяется с пола на стул. И внушает вкрадчиво:

- Слушай... ты ведь запросто за руку со всеми адмиралами... с нашим командующим...

- Да уж... - кивает дядя не без самодовольства. - Потому что уважают!

- Вот. Послушай. Ты бы не мог встретиться с адмиралом Головко, и раз в жизни попросить... если б он подписал... он ведь тебе не откажет... - И подает дяде заготовленный рапорт об увольнении в запас.

- Нет, - говорит дядя. - С такими просьбами я к нему обращаться не буду. Наши отношения, знаешь, иного рода. Нет. Не стану я его о таком просить.

Штейн принимает позу, по сравнению с которой умирающий лебедь Плисецкой - это марш энтузиастов. И тихо шепчет:

- Тогда прощай, дядя... Я тебя любил. Я гордился тобой. Прости, что причиняю вам такое горе... прошу никого не винить...