В Брагин - Искатель утраченного тысячелетия

Я разрешаю себе обратиться к Вам, уважаемый друг, со следующей просьбой. Не найдете ли Вы, мосье, возможным оказать мне услугу, которую я буду помнить, пока бьется мое сердце?

Не представится ли Вам возможность, когда будете возвращаться домой, побывать во Франции, в старом маленьком приморском городке Пелисье?

Там, в переулке Старые каштаны, живет госпожа Жермен Рамо. Сын госпожи Рамо, капитан Феликс Рамо, ранее служивший в колониальных войсках, был присужден к расстрелу, помилован, но погиб на каторге в Гвиане. Да! Погиб, потому что отказался стрелять в туземцев. Скорбная тень этого человека повсюду преследует меня. Но сейчас речь пойдет о другом.

Я хочу, я обязан вручить старушке матери некоторую сумму денег. Но сам я это сделать не могу. Не возьмете ли Вы, мосье, на себя это нелегкое поручение? Как это сделать, доверяю Вашему такту и деликатности и надеюсь, что Вы, вручая деньги, не назовете меня по имени, а скажете, что эти деньги просил Вас передать офицер, служивший в одном полку с ее сыном. Извините меня, пожалуйста, не слишком ли трудная моя просьба и не слишком ли она, эта поездка в Пелисье, помешает Вашим планам?

Желаю Вам счастья.

Ваш Анри де Давен.

Мой адрес: Бретань, город Нуар, замок Анри де Давена".

Карлсбад. 23 сентября

Дневник Веригина

Святошин продолжает занимать меня своими историями, то забавными, то невероятными. Характер этих историй одинаковый: осуждение и критика царского строя, гражданская скорбь о мужицкой доле. Но все чаще встает передо мной старый швейцарец Бургонь, все чаще я вспоминаю его слова "...остерегайтесь этого человека".

Святошин огорчился, когда за обедом я сообщил о своем отъезде в Пелисье.

Он задумчиво забарабанил пальцами по столу, отбивая походный марш.

- Но ведь это ненадолго? На несколько дней? Я с нетерпением буду ждать вас.

Святошин подвинул к себе тарелку и посмотрел внимательно на суп. Я заметил жест, с каким он взял ложку - мягко и цепко. Я исподволь смотрел на Святошина, слушал его россказни, наблюдал за ним. Да! Во всей его повадке ощущаю мягкость тигриных лап. Продолжая рассматривать суп, Святошин вдруг чему-то улыбнулся.

"Ну, сейчас начнет рассказывать", - подумал я. И не ошибся.

- Есть у меня друг в Москве, прокурор. Приедем домой - я непременно познакомлю вас. Непременно. - И Святошин еще раз улыбнулся.

Но глаза его оставались холодными и спокойными. Затем быстро стер улыбку с лица и начал:

- Помню, как-то прокурор пригласил меня посмотреть, как отправляют арестантов на каторгу. Пришел я. А он мне показывает кандалы. Глянул я на замки на кандалах и ахнул: на каждом из них любезное изречение, афоризм, так сказать... Замочник, видно, был человек с выдумкой и юмором. И вот на одном замке выбил: "Кого люблю - того дарю", на другом: "Кто любит больше, чем я, пусть пишет дальше меня"... Я гляжу и глазам не верю, мой товарищ прокурор хохочет: вот она, народная мудрость... сентенции на кандалах... - Святошин понизил голос: - Царь надел на русского крестьянина кандалы... А царский манифест об отмене крепостного права - слова "осени себя крестным знамением, русский народ" - чем не подходящая сентенция для кандалов? А? Что, если выбить эти царские слова на кандалах? А? Каково? - И Святошин пристально взглянул мне в глаза.

- Ваш суп стынет, - напомнил я.

Мой собеседник встрепенулся.

- Ну конечно, - сказал он, мягко протягивая руку за солью. - Простите. Я так легко увлекаюсь.

После обеда мы вышли в сад.

- Задумал я одно дело, - вдруг начал Святошин. - И вот обращаюсь к вам, Дмитрий Дмитриевич, за помощью в одном поворотном, так сказать, для моей судьбы деле.

- Слушаю вас, Анатолий Алексеевич.

- Буду с вами откровенен. Начну издалека. Дед мой был другом Потемкина. За какие услуги - не скажу, но Екатерина Вторая наградила моего предка двадцатью тысячами десятин. Но я-то при чем тут? Ведь я рос, читал Руссо, изучал жизнь Робеспьера, зачитывался Рылеевым. Наизусть "Русскую правду" Пестеля заучил. И однажды спросил себя: что лучше - двадцать тысяч десятин пли чистая совесть? Она ведь одна-единственная у человека, совесть. Либо чистая, либо грязная. Зачем мне мои угодья, если я - единственной чистой совести своей лишаюсь? И вот я решился: написал письмо царю. Правду-матку в глаза бросил. Надо, мол, землю у помещика взять и мужику отдать. Так и написал!

"Это еще что за затея? - насторожился я. - Что он замышляет?" И сказал вслух:

- А в чем, собственно, должна состоять моя помощь?