Дуглас Брайан - Песня снегов

Конан завернулся поплотнее в свой плащ и подошел к Синфьотли. Тот по-прежнему вглядывался куда-то вдаль невидящими глазами.

- Синфьотли, - сказал Конан. Он поднял руку, чтобы ударить своего бывшего хозяина по щеке, и опустил. - Если боги вернут тебе рассудок, молись им как следует. Молись, чтобы я не встретил тебя в чистом поле.

С этими словами он повернулся и вышел. Никто не шевельнулся, чтобы остановить его, и киммериец беспрепятственно выбрался за городские ворота.

ЭПИЛОГ

Всю ночь и утро, до полудня, Конан бежал, отмахивая милю за милей по бескрайним равнинам. Сильные ноги в сапогах утопали в снегу, плащ хлопал за спиной. Он бежал не потому, что боялся погони или стремился поскорее уйти от стен города. Хотя, по правде говоря, эта земля не казалась ему приветливой - слишком уж гладкой она была, слишком ровной. Варвару не улыбалось ощущать себя мишенью посреди этого блинообразного пейзажа, где даже укрытия приличного не подобрать.

Его гнала вперед неистребимая жажда жизни. Каждая миля сулила ему встречу с новыми землями, и где-то там, впереди, лежал тот край, который только и ждет, пока явится киммериец Конан со старым мечом в руке и завоюет себе царство. В пыльных сандалиях взойдет он на трон, где после него будут сидеть его бесчисленные потомки.

К полудню разыгралась буря, и Конан вынужден был остановиться и искать от нее укрытия. Он спустился в ложбину, оказавшуюся руслом замерзшей реки, - это он определил по сухой осоке, торчавшей из-подо льда. Над ним со свистом пролетал ветер; Конан натянул плащ себе на голову, вытащил из колчана гусиную ножку и, пачкая лицо жиром, принялся сдирать зубами нежное птичье мясо. Потом беспечно уснул, понадеявшись на судьбу, которая, как он полагал, не допустит того, чтобы киммериец Конан не проснулся, замерзнув насмерть.

Если бы Младший Бог видел сейчас это полное жизни юное создание, такое же дикое, любопытное и лишенное сострадания, как он сам, он наверняка бы усмехнулся. Глупцами были эти смертные, и все же многие из них похожи на богов. Это и делает их непостижимыми существами.

Конан проснулся ближе к ночи. Он успел уже забыть и об Арванде, и о графе Амальрике, и уж тем более о Хильде и Амалазунте. Женщины не стоят того, чтобы о них вспоминали. Единственный, чей образ был навсегда выжжен в его памяти, был Синфьотли. Конан знал, что никогда не забудет первого насилия над собой: Синфьотли был первым, кто схватил его за волосы и связал ему руки, Синфьотли первый попытался поставить его на колени. Этого человека он будет помнить.

Если бы киммерийцу сказали, что первая ненависть сродни первой любви, он бы рассмеялся этому идиоту в лицо. Но Конан, к счастью, не задавался дурацкими вопросами. У него были куда более неотложные дела.

Он еще раз перекусил, сунул в рот пригоршню снега и снова отправился в путь.

Впереди была вся жизнь, полная опасностей и приключений, и Конан мчался ей навстречу, словно боялся опоздать к началу великого торжества.