Валерий Белоусов - Витязи из Наркомпроса

— Может быть, потому что он весь переполнен страданием? Это ведь не те Саровские леса, хоть и близко лежащие, где спасался преподобный Серафим. Я вообще думаю, мы совсем не осознаем, что вообще тут происходит с землей, с деревьями… и какое взаимодействие существует между природой и живущим в ней человеком?

Идя со своими друзьями по заросшей дороге, Натка по сторонам её видала ещё многие удивительные вещи. Например, круглую, словно гигантским циркулем размеченную, поляну, покрытую какой-то редкой, ярко-зеленой, тонкой и высокой травой. И в той траве по всей этой большой поляне — алели шляпками громадные красные мухоморы. Эта поляна казалась в своей гнетущей тишине словно бы заколдованной. Еще по сторонам там были муравейники. Никогда в жизни она не видела таких гигантских муравейников, уже издали духмяно пахнущих спиртовой кислотой, метра полтора-два высотою. Вокруг этих муравейников росли сизые свинушки. Они стояли плотно, шляпка к шляпке, как высокая крепостная стена вокруг муравьиного города.

— Вот, сейчас выйдем к Старожительству…, — оптимистически произнес точно сбрызнутый живой водой, ни капельки не запыхавшийся после долгого перехода Филя. — Домик это, охотничий. Начальство районное зимой сюда ездит, поразвлечься… Какой же мордвин не охотник?

— На красного зверя ходят? — на ходу закурив, и сунув погашенную спичку в карман, спросил Валерий Иванович.

— Да что вы! Нельзя. Лиса, это же наш сакральный символ, живое олицетворение нашего национального мордовского разгильдяйства, хитро… э-э… умности и пьянства…

— Как это, лиса — и вдруг символ пьянства? — не поняла Натка. — В русских сказках лиса…

— Так это в русских! А вот в сказках мордовских…, — и тут Актяшкин мановением руки остановил свой отряд. — Приехали. То есть пришли… В доме кто-то есть…

«Кто-то там есть…» — от этих слов у Натки стало нехорошо… думаете, на сердце? и на сердце тоже. А так, девушку просто замутило от страха. Один раз они давеча уже заходили в один такой уютный, гостеприимный домик. Где их среди бела дня потчевали ароматным чайком давно уж сгинувшие поэты…

Нет, никаких особенных ужасов в том домике Натка не заметила: люди там были, как люди. Веселые, открытые, умные… Стихи читали. Если только постоянно не думать, что все они… (Натка судорожно сглотнула) мертвые, то всё просто замечательно. Багрицкий, вот, видно, так и сам до сих пор ещё не допетрил, что он уже давно всё… («Это ему за „Смерть пионерки“! — непривычно съязвил, обычно человеколюбивый, Савва Игнатьевич — Отринул крест, ввёл стихами своими в прелесть многих малых сих, так и мотайся, стрикулист, теперь между двух берегов!» — «А остальных, тогда за что?» «Право, Валерий Иванович, я и не знаю… Только одно скажу, что настоящий поэт или писатель проживает не одну, свою, жизнь, а множество — заодно ещё и жизни всех своих литературных героев. Недаром говориться, что когда талантливый человек пишет, то его рукой словно кто-то водит… а кто именно? Это вот и называется, одержимость!») Как это странное происшествие вообще с ней могло быть?! И материалистка Натка, шагая по зачарованному лесу, старательно убеждала себя, что это ей всё просто приснилось. Шла, шла, и на ходу малость задремала…

И вот, на тебе! Что, опять?!

Но в домике, утонувшем среди лесной чащи, оказался вполне живой человек. Ещё совсем недавно дородный, ухоженный, а теперь весь какой-то потерянно-жалкий и несчастный, с которого недавний лоск просто сползал клочьями, как шерсть с шелудивого пса…

У человека было чудовищное, страшное горе…

— Это было 2 июня… Сев давно закончен. Зеленеют всходы. Я в глубинке, в колхозе, с тракторной бригадой на подъёме ранних паров. Прибегает вдруг посыльный из конторы колхоза, сообщает, что срочно вызывают в обком ВКП(б), на бюро обкома. Спешу. На случайных попутных машинах добираюсь до Саранска, до обкома. В кабинет, где заседает бюро обкома, не вхожу, а просто влетаю, с улыбкой, радостный. Вижу, что многих знакомых членов бюро нет. На меня сурово глядят незнакомые мне лица. Предлагают сесть за стол. Без единого вопроса ко мне вносится предложение: исключить из партии и снять с работы. Невольно у меня вырывается: за что исключить? За что снять?!

И человек глухо застонал…

— Вас оклеветали? Оболгали? — сострадательно спросила Натка.

— Да! Да! Оклеветали! — радостно, с надеждой ответил ей человек в полувоенном сером френче. — Вы ведь это уже поняли, да? Конечно, оклеветали… Сказали, что за халатность, злоупотребления служебным положением, за организацию голода…