Борис Воробьев - Шествие динозавров

— Опять это условие! Да что вы привязались ко мне с вашим сотрудничеством?! Какой вам от меня прок?

Он не успевает ответить.

На площадку, галдя и хохоча, вываливается стайка молодежи. Все загорелые, как и мой спутник — до сих пор не удосужился узнать его имя. Высоченные, упитанные, гладкие. Что парни, что девицы — завиты, подстрижены, намазаны. В пестрых и до чрезвычайности легких одеждах. Такое ощущение, что температура воздуха не имеет для них значения. На одной — юбчонка в две пуговицы, скорее даже набедренная повязка, да кофточка-разлетайка, под которой привольно скачут круглые, как мячики, загорелые цицки. И другие ничем не плоше. А среди этого попугайника…

Приземистый, плотный, как рекламная тумба. Без плеч и без шеи. В тяжелом, на манер монашеского, сером балахоне. Ног не видно. Зато рук — не две, не четыре, даже не восемь. Венчик многосуставчатых конечностей, которые судорожно сокращаются, хватают пустоту. Лица нет. Вместо него — овальная, белесая с радугой линза. И безгубая влажная щель чуть ниже.

Машинально фиксирую взглядом среди толпы еще такого же монстра.

До гологрудой девицы мне уже дела нет. Но я здесь единственный, на кого присутствие чудовищ производит впечатление. Для прочих они не в диковинку. Свои.

Шумная компания вступает на мостик. Ни на миг не задержавшись, без тени колебаний несется сквозь облака к темной громаде «Саратова-13». Мой незнакомец уступает им дорогу, кое с кем обмениваясь кивками. Кажется, один из кивков адресован мерзким уродам в балахонах.

— Вот видите, обошлось без условий, — говорит он, и направляется ко мне. — Мы их так и называем: Звездные Капуцины. Они не обижаются, хотя поначалу полагали, что речь идет не о монашеском ордене, а об обезьянах… Итак, вернемся в клинику?

— Подождите, — говорю я. — Что за спешка, в самом деле. Надо человеку адаптироваться.

И, обмирая всей душой, делаю шаг в ледяную пропасть…

Должно быть, я очнулся раньше, чем следовало. Вокруг меня, распяленного на чем-то жестком, скорее всего — сырых неструганных досках типа «горбыль», звучали голоса. Речь была явно неродная. Однако же слова, произносимые во вполне обыденных интонациях, были мне понятны. Негромко обсуждалось, стоит ли возжигать все светильники зараз или же «ниллган» — я с трудом подыскал этому понятию удобопроизносимый эквивалент «тусклоглаз» — удовольствуется двумя пястами, не набросить ли все тому же «тусклоглазу» по лишней веревке на руки, не то сорвется до исхода церемонии, примется крушить алтарь, как в прошлое Воплощение… «Что еще за зверь такой — «тусклоглаз», — подумал я не без усилия. Мысли звонко бились о пустую внутренность черепа, как язык о медный колокол. Из этого звона сама собой родилась истина, которую я вынужден был принять без доказательств: это я — «тусклоглаз». Так называют в этом мире всех нас, вызванных из ада. Я вызван из ада, я лежу пластом, голый, прикрученный к алтарю из паршиво обработанного дерева, и это меня сейчас подверг тут Воплощению. Кстати, обнаружилось, что глаза мои давно открыты и заняты тупым созерцанием высоких каменных сводов, по которым метались тени от факелов. Разило паленой шерстью. Я напряг одубевшие мышцы и повернул голову, чтобы увидеть тех, кто говорил. Мое слабое движение вынудило их прервать пересуды о деталях ритуала.

— Бьеоверюйбо адиуйн бюнзоге! — провозгласили откуда-то сверху.

«Тело соединилось с душой!» — откликнулся мой внутренний переводчик. Наверное, это была ключевая фраза к началу Воплощения. Гулко, с дребезгом, застонал гонг. Каменный мешок озарился прыгающим светом. Нестройно рявкнули трубы. Я ощутил быстрые опасливые прикосновения к животу и ногам. «Какого черта, что вам надо?!..» Но было уже ясно, что ни к чему лезть в бутылку, а разумнее всего лежать себе тихо и ждать, когда все закончится естественным образом. Конечно, смотря что под таковым понимать.

Фигуры в черных бесформенных накидках кружили надо мной, вразнобой бормоча заклинания, иногда срываясь на истерические вскрики:

Чуть в стороне от кликуш недвижно стояли трое в кожаных латах. Лица их на сей раз были открыты: одинаково грубые, иссеченные не то морщинами, не то шрамами, с одинаково застывшим выражением зверского мужества. Мне сразу стало понятно, отчего я — «тусклоглаз». По-волчьи глубоко упрятанные под надбровья белки моих похитителей светились в сумраке. Если быть точным, они полыхали.