Борис Воробьев - Шествие динозавров

Не понимал я и хода эксперимента, затеянного спорыми на выдумку потомками из двадцать первого века общей нашей с ними эры. Ну, нашептали они каким-то образом на ухо Луолруйгюнру суть его бредовых реформ, против которых только ленивый не восстал бы. На какой результат они рассчитывали? Получить в итоге социальную химеру, этакий феодальный социализм? История уже знавала похожие взбрыки. Из школьной программы: фараон Аменхотеп Четвертый, которому предстоит родиться через тысячу лет, вздумал ниспровергать старый пантеон в угоду им же придуманному новому божеству, солнцеликому Атону. Даже имя свое сменил на Эхнатона. Ни черта-то у него не вышло. Уж не напел ли бедняге его солнечные гимны голосок из дальнего будущего? Вот и солнцеличие фигурирует в деле, как улика… Впрочем, супруга его, Нефертити, будет хороша. Спасибо Тутмесу, который сумеет передать ее очарование в известняке… А что останется человечеству от императора Луолруйгюнра Первого?

Здесь во мне, разумеется, вопиял заклятый гуманитарий в первом поколении Славик Сорохтин. Которого весьма незначительно волновали нюансы социального устройства империи. Для которого козни врагов «перестройки по-зиггански» представляли сугубо статистический интерес. И который еще в безмятежном студенчестве самостоятельно и совершенно стихийно пришел к мысли, что история человечества есть не сумма занимательных фактов, а процесс созидания культуры. Ниллгану Змиулану такие подробности были до фени.

Итак, безликие дни чередовались с такими же ночами.

Стольный град Лунлурдзамвил пребывал в спокойствии. Если и ковалась вокруг нас с императором какая-то интрига, то, по всему видать, делалось это с неподвластным моему опыту искусством. А может, и нет никакой интриги? И злодей Элмайенруд впрямь пригонит к прорве Ямэддо стадо обреченных буйволов и бегемотов?

Но была, была интрига.

…тащусь сквозь темноту и холод в никуда. Такой темноты и такого холода я здесь еще не знал. Теперь уже совершенно ясно, что я заблудился. И вокруг по-прежнему ни единой живой души, что могла бы указать мне дорогу. На любом человеческом языке и даже без такового. Просто взяла бы и ткнула пальцем в нужном направлении. Если я смогу толково разъяснить, какое направление мне нужно. Где же эти чертовы небоскребы? Если я что-то понимаю в небоскребах, они обязаны нависать надо мной, как проклятие Божье, и притом полыхать тысячами своих окон. Какой-никакой, а ориентир… Но ничто надо мной не нависает, кроме непроницаемо-черного полотнища небес.

Я голоден. Но это пока еще пустяк, не смертельно. Вот если я не выбреду к жилью, тогда дело примет серьезный оборот. И, в конце-то концов, должен же здесь наступить рассвет! Я подношу к лицу циферблат часов и силюсь разглядеть, что там показывают стрелки. Не видно ни зги, и я впервые начинаю сожалеть о том, что дома поскупился на приличные электронные часы с подсветкой, а уже здесь отказался от роскошного аппарата, который предлагал мне Ратмир взамен моего древнего механизма. Хотел сберечь как память о родном своем двадцатом веке… Итак, я не в состоянии даже выяснить, как долго мне болтаться в ночи.

А что если я ослеп?

Кажется, начинаю бредить. Или галлюцинировать, что, в общем-то, одно и то же. Мерещатся неясные силуэты скособоченных домов, беспорядочно обступивших меня со всех сторон. Откуда-то доносятся странные размеренные звуки, будто работает свайный копер. Я стою на месте, прислушиваюсь. Ветер доносит обрывки музыки и голосов. Не знаю отчего, но всякое желание увидеть себе подобного вдруг пропадает. Не нравится мне эта музыка. И голоса какие-то недобрые. И пусть я все это себе придумал, но лучше уж потихоньку топать назад, где, по моим предположениям, осталась линия магнара.

Мои вытянутые вперед руки внезапно упираются во что-то шершавое и холодное. Неужели и вправду дом? Придерживаясь стены, ищу вход, а под ноги то и дело с треском и скрежетом лезет слежавшийся хлам. От полного непонимания происходящего и, возможно, от страха я начинаю разговаривать сам с собой. Браню дворников, что так загадили вверенную им территорию, хотя небольшим светлым участком сознания понимаю, что никакими дворниками здесь годами не пахло. Быть может, шестьдесят семь лет сюда не ступала нога человека. Этакий застарелый, матерый долгострой… Пальцы погружаются в пустоту дверного проема. Или пролома. Осторожно, на цыпочках делаю шажок в затхлую тьму. Хрустит битое стекло. «Э-эй!» — негромко зову я. Эхо дробится на сотни осколков и возносится на невероятную высоту. Я слышу, как оно улетает от меня, едва ли не пять минут, а затем мой голос возвращается искаженным до неузнаваемости. Если только это мой голос, а не чей-то отзыв…