Генри Олди - Призраки Ойкумены

Кинуться за Монтелье – вот чего требовала волчья природа обер-манипулярия Ульпии. Кинуться за тем, кто встал между волчицей и ее добычей, вступить в схватку, вцепиться в глотку. Взять в рабы, наконец! Привязать ботву к щиту, выжечь клеймо, превратить в безвольного симбионта – для пяти пси-ипостасей Эрлии, вооруженных до зубов, это было рутиной. Но под шелухой Ричард Монтелье сделался бы не просто ботвой, личинкой будущего раба. Способности телепата изменяли облик Монтелье, угодившего в декорации вторичного эффекта Вейса, превращали в монстра, чудовище, зверя-мутанта. Пятерка Эрлий, щит к щиту, встала бы против носорога, обладающего подвижностью рыси, медведя гризли, обученного рукопашному бою. И численное преимущество грозило спасовать перед мощью телепата, оформленной в сверхсиле и стремительности. Пользуясь космическими аналогиями, пять ипостасей Эрлии под шелухой становились коллантом, псевдоединым коллективом со сложными внутренними связями. Монтелье же оборачивался природным антисом, чье единство обусловлено рождением, а главное, не требует постоянного контроля.

Исход такой схватки был под большим вопросом.

В управлении болтали, что военный трибун Тумидус однажды сцепился под шелухой с криминальным авторитетом Бритвой, пси-хирургом высшей квалификации, имевшим за плечами не только два крыла – врожденный талант и соответствующее образование, но и спецподготовку на легендарной Сякко. Поклонники Тумидуса утверждали, что ему пришлось туго, но в последний момент, собрав в кулак всю мощь истинно помпилианской ментальности, военный трибун – тогда еще легат – могучим ударом разрушил мозг противника. Злопыхатели, каких у военного трибуна с его золотым характером людоеда было гораздо больше, чем поклонников, твердили иное. В их изложении Бритву прикончил вовсе не Тумидус, а его любимый раб, в разгар поединка размозживший Бритве череп – по одной версии, ледорубом, по другой, гвоздодером. Что вкладывали злопыхатели в парадоксальное для помпилианцев словосочетание «любимый раб», никто не знал, но бредовое определение повторялось с регулярностью навязчивой идеи. Эрлия даже предположила, что в дебрях психиатрии скрывается маниакальный синдром, извращенная идея-фикс – патология по имени «любовь к рабу» – и вот ее коварные проявления налицо.

К самому Тумидусу с расспросами подступить боялись – ледоруб, гвоздодер или кулак истинной ментальности, а военный трибун был скор на неуставные взаимоотношения.

Помпилианку еще трясло, но она взяла себя в руки. Появление Монтелье – случайность? Или нет? Слишком уж вовремя… Эрлия ненавидела подобные совпадения. Еще больше она ненавидела Ричарда Монтелье – за срыв клеймения, за гнусный пасквиль «Гнев на привязи», в котором режиссер насмеялся над трагическим разгромом армад Великой Помпилии под Хордадом. Но вычислить, имел здесь место умысел, и если да, то чей, смог бы разве что гематр. В любом случае, в радиусе сотни метров от чертова телепата клеймить Диего Пераля нельзя. Где и когда теперь окажется Монтелье? – поди предугадай. Значит, варвара надо выманить из комплекса «Тафари» или вывезти силой.

А потом заклеймить.

…и вдруг зверь успокоился.

С горькой укоризной Голиаф поглядел на Давида, моргнул: «Эх ты, хозяин!..» – и вернулся в бесконечную лень, умостив огромную голову на передних лапах. По оледеневшему кафе пронесся дружный вздох облегчения, люди начали оттаивать. На лицах читался вопрос, один на всех: «Что это было?!» Вопрос остался без ответа; его даже не произнесли вслух.

– Голиаф не просто модификант, – тихо, чтобы слышал только Эзра Дахан, произнес Давид. Молодой человек прикипел взглядом к тарелке с харирой, словно умирал от голода. По его виску на скулу, сверкнув в лучах солнца, стекла крупная капля пота. Чудилось, миг назад Давиду отменили смертный приговор. – Все думают, что он – болонка размером с гору, причуда мальчика-мажора. Все и должны так думать. Голиаф – мой телохранитель. Дело не в мышцах, клыках и когтях. У него… Это называется: ментальные способности особого рода.

Давид шумно сглотнул: так дети пьют горькое лекарство. Чувствовалось, что ему тяжело говорить: не о специфике гиганта Голиафа, а о чем-то своем, личном, выстраданном. Лучи солнца сотнями золотых спиц пронзали ротанговую плетенку – символическое ограждение летнего кафе. Россыпь веселых зайчиков пятнала охристую шкуру Голиафа, превратив ее в объемную звездную карту сектора галактики. Когда рисунок созвездий на шкуре изменился, мар Дахан бросил взгляд поверх Давидова плеча сквозь ячейки ограды. Старый тренер не ошибся. По дорожке к кафе быстро приближалась высокая фигура. Солнце подсвечивало человека со спины, слепя глаза Эзре, фигура казалась высеченной из цельного куска антрацита. Черный ангел, сказал бы кто-нибудь, больше склонный к символике, чем гематры.