Рэй Брэдбери - Удивительная кончина Дадли Стоуна

"Спаси меня! Ты оставляешь меня в Тэнктауне, в Огайо, а ведь у нас один путь".

А кондуктор объяснял:

"Путь-то один, да поезда разные!"

И я кричал:

"Я верю в тебя, Джон! Не падай духом, я за тобой вернусь!"

И тормозной вагон все больше отставал, его было уже не разглядеть, только красный и зеленый фонари, точно вишневый и лимонный леденцы, еще светились во тьме, и мы всю душу вкладывали в прощальные крики:

"Джон, старина!", "Дадли, дружище!" - и Джон Оутис очутился в полночь на неосвещенной боковой ветке, позади пакгауза, а мой паровоз на всех парах с шумом и грохотом мчался к рассвету.

Дадли Стоун замолчал и тут заметил полнейшее мое недоумение.

- Я не зря все это рассказываю, - сказал он. - Этот самый Джон Оутис в тысяча девятьсот тридцатом году продал кой-какую старую одежду и оставшиеся экземпляры своих книг, купил револьвер и явился в этот самый дом, в эту самую комнату.

- Он замышлял вас убить?

- Черта с два замышлял. Он меня убил! Бах! Хотите еще вина? Так-то оно лучше.

Миссис Стоун подала слоеный торт с клубникой, а Дадли Стоун наслаждался моим лихорадочным нетерпением. Он разрезал торт на три огромные доли и, раскладывая их по тарелкам, глядел на меня, словно кот на сметану.

- Вот тут, на вашем стуле, сидел Джон Оутис. Во дворе у нас в коптильне - семнадцать окороков, в винном погребе пятьсот бутылок превосходнейшего вина, за окном - простор, дивное море во всей красе, в небе луна, точно блюдо прохладных сливок, весна в разгаре, у окна напротив - Лена, гибкая ива под ветром, смеется всему, что я скажу и о чем промолчу, и, не забудьте, обоим нам по тридцать всего-навсего, жизнь наша - чудесная карусель, всё нам улыбается, книги мои продаются хорошо, письма восторженных читателей захлестывают меня пенным потоком, в конюшнях ждут лошади, и можно скакать при луне к морским бухтам и слушать в ночи, как шепчет море или мы сами - всё, что нам заблагорассудится. А Джон Оутис сидит на том месте, где вы сейчас, и медленно вытаскивает из кармана вороненый револьвер.

- Я засмеялась, думала, это такая зажигалка, - вставила миссис Стоун.

- И вдруг Джон Оутис говорит: "Сейчас я убью вас, мистер Стоун" - и я понял, что он не шутит.

- Что же вы сделали?

- Сделал? Я был оглушен, раздавлен. Я услышал, как захлопнулась надо мной крышка гроба! Услышал, как с грохотом, точно уголь в подвал, сыплется земля на мое последнее жилище. Говорят, в такие минуты перед тобой проносится вся жизнь, все твое прошлое.

Чепуха. Ты видишь будущее. Видишь, как лицо твое превращается в кровавое месиво. Сидишь и собираешься с силами и наконец еле-еле выдавишь из себя: "Да что ты, Джон, что я тебе сделал?" "Что ты мне сделал?" - заорал он. И окинул взглядом длинную полку и молодецкий отряд выстроившихся на ней книг - на каждом корешке, на черном сафьяне, точно пантерий глаз, сверкало мое имя. "Что сделал?" - ужасным голосом выкрикнул он. И рука его, дрожа от нетерпения, стиснула рукоятку.

"Осторожней, Джон, - сказал я. - Что тебе надо?" "Только одно, - сказал он. - Убить тебя и прославиться. Пускай обо мне кричат газеты. Пускай и у меня будет слава. Пускай знают, пока я жив и даже когда умру: я тот, кто убил Дадли Стоуна". "Ты не сделаешь этого!"

"Нет, сделаю. Я буду знаменит. Куда знаменитей, чем теперь, когда ты меня затмил. О, как я люблю твои книги и как я ненавижу тебя за то, что ты так великолепно пишешь. Поразительное раздвоение. Нет, больше я не могу. Писать как ты мне не под силу, так я найду другой путь к славе, полегче. Я покончу с тобой, пока ты не достиг расцвета. Говорят, следующая твоя книга будет лучше всех, будет самой блистательной!"

"Это преувеличение".

"А я думаю, это чистая правда", - сказал он. Я перевел взгляд на Лену - она сидела испуганная, но не настолько, чтобы закричать или вскочить и смешать все карты.

"Спокойно, - сказал я. - Спокойствие. Повремени, Джон. Дай мне всего одну минуту. Потом спустишь курок".

"Нет", - прошептала Лена.

"Спокойствие", - сказал я ей, себе, Джону Оутису. Я поглядел в открытые окна, ощутил дыхание ветра, вспомнил вино в погребе, прибрежные бухты, море, лунный диск, от которого, точно мятой, веют прохладой летние небеса и вспыхивают пламенеющие облака соленых испарений, и звезды влекутся за ним по кругу, к рассвету. Подумал о том, что мне только тридцать и Лене тоже и у нас вся жизнь впереди. Подумал о прелести бытия, которая, точно спелый плод, только и ждет, чтобы я ею насладился! Я никогда еще не взбирался на горы, не пересекал океана, не баллотировался в мэры, не нырял за жемчугом, у меня никогда еще не было телескопа, я ни разу не играл на сцене, не строил дома, не прочел всех классиков, которых мне так хотелось прочесть. Столько еще предстояло сделать!