Михаил Первухин - Колыбель человечества

— «Дети света», дети Индры, — говорил Ту-Ваи певучим голосом, — настал снова светлый день исполнения «закона древних». Ликуя, приветствуем мы этот радостный, этот святой день.

Семь лет мы ждали его, и еще семь лет, и еще семь, как велит святой закон, закон «первых, которые остались».

Мы помним этот закон. Мы знаем: семь лет, и еще семь, и еще сем лет пусть размножается беспрепятственно племя «людей света». А когда придет «красный день Индры», пусть сочтут «люди света» себя и увидят, на сколько человек стало больше племя против «святого числа», — числа «первых, которые остались».

И пусть тогда бросят они жребий лет и раньше, за предшествующие семь лет, за три седьмицы лет, среди юных мужей и юниц-дев, чтобы узнать, на чью долю выпала счастливая доля полететь навстречу грядущему Индре с вестью, что дети его по-прежнему чтут его закон.

Мы только что бросили жребий, и выпал он на долю счастливейших семидесяти юношей, шестидесяти девяти девушек. Это — наши послы к Индре, это те голуби, белоснежные крылья которых донесут наше послание Индре.

Ликуйте те, к чьим семьям принадлежат избранные!

— Ликуйте! Ликуйте! — отозвалась толпа.

— Так гласит закон древних, — продолжал Ту-Ваи. — Муж должен и умирать всегда, как муж, в бою, с улыбкой на устах. Жены должны тихо засыпать. Сейчас очередь семидесяти юношей, и потому ликуйте, ликуйте!

Толпа отзывалась:

— Ликуйте, ликуйте!

А затем началось то ужасное, то невероятное, о чем я хотел бы промолчать, потому что… потому что мне стыдно.

Но, джентльмены, раз я обещал говорить, надо говорить правду. И притом я же сказал: этот проклятый жертвенник с его дьявольским куревом буквально одурял всех, а чем я лучше других? Теперь я сознаю всю гнусность этого, но тогда я был, как все, и я был пьян, я был безумен, и я ликовал.

Но слушайте же!

Вот опять взвилось на жертвеннике пламя, опять раздался оглушительный удар грома. Должно быть, эти самые «семь мудрых» были большие мастера по части всяких фокусов.

Затем исчез с арены и мистер Ту-Ваи. Зато словно кто швырнул на арену несколько десятков людей.

Все сплошь это были подростки, начиная с семи лет и кончая четырнадцатью-шестнадцатью годами. Все крепкие, мускулистые, сильные, с гибкими, как у змей, телами, с блестящими глазами и пьяной улыбкой на устах.

Они были наги с ног до головы, если не считать какой-то повязки по чреслам. И они были вооружены короткими копьями и мечами без клинка, прямыми, как палаши офицеров форта Гуд-Хоп и, кроме того, щитами. При этом бросалась в глаза сразу разница: у большинства щиты круглые, как большая тарелка, были посеребренные, у других — вызолоченные. И у последних, кроме того, пышные кудри сдерживались тоненьким золотым обручиком, тогда как у первых обручики эти были из серебра или вообще белого металла.

Несколько мгновений вся эта толпа словно в смятении металась по арене. Но потом как-то сразу разделилась на две группы, на два отряда, что ли. И потом…

Нет, это ужасно, ужасно!

Я — зверолов. Мое ремесло вы знаете. Я дрался с индейцами, я убивал людей, когда меня вынуждала к этому необходимость, защищал, извините, собственную шкуру. Но, говорю вам, я не пролил ни капли крови без крайней к тому надобности, и из борьбы, из битвы я никогда не делал забавы, игрушки. А тут семьдесят подростков, ребят, детей кидались друг на друга, как дикие звери.

Нет, это была не игра: столкнувшись грудь с грудью, они пронзали друг друга копьями, они рубились мечами, они нападали и защищались, они катались по земле, душа один другого, добивая ослабевших.

В один миг вся арена оказалась покрытой телами убитых или настолько сильно раненых, что они не могли подняться. И весь желтый песок напитался кровью.

Потом, по знаку сигнального рожка, бой прекратился; тела выволокли куда-то; уцелевшие после первых схваток опять построились в два равных численно отряда и опять с остервенением бросились друг на друга, и опять кололи и рубили, душили, убивая, падали, падая, убивали. И умирали, умирали, умирали…

И, знаете, не это было самым ужасным, не бой, не детская кровь. Нет!

Было ужасным то, как к этому относились все, наблюдавшие за этим кровавым зрелищем. Вы понимаете, что я хочу сказать? Все, до последнего, будь я проклят.

Потому что и Падди, и Макс с Энни, и я — мы все обезумели, мы в экстазе кричали, пели, мы взывали к умиравшим у наших ног детям:

— Ликуйте, ликуйте!

Все это — как сон.

Вот на арене осталось не больше десяти, держащихся на ногах. Они сшиблись. Осталось трое. Они схватились.