Сергей Абрамов - Опознай живого

– Сейчас приеду. Предупредите об этом задержанного, не называя моей фамилии. Все.

На моих часах без пяти три. Рейсовый самолет в Москву в шестнадцать сорок. Говорю Мгеладзе:

– Спецрейса не надо. Обеспечь место в рейсовом. У меня еще полтора часа. Успею.

Через десять минут я уже у морвокзала. Машину на подходе останавливает Лежава.

– Докладываю, товарищ полковник. Задержанный Сахаров вместе с Торадзе и Гавашели находится в дежурке отделения милиции. Жду ваших распоряжений.

– Думаю, что Сахарова следует отпустить, пусть вернется на теплоход. А вам необходимо продолжить за ним наблюдение, как мы условились. Будьте наготове. Еще раз учтите: пловец первоклассный. В разговор не вступайте, но, если спросит что, отвечайте вежливо и по существу. Ко мне в каюту не допускайте: болен, мол. На теплоходе буду завтра. Тогда и поговорим.

Сахаров при виде меня не удивлен и не рассержен – видимо, был уверен, что приеду именно я.

– Что за детские игры? – спрашивает Сахаров, когда мы остаемся одни.

– Это не игра, а операция по задержанию государственного преступника. – Тон у меня официален и строг.

– Есть уже ордер на арест? – ухмыляется Сахаров. – Покажи.

– Это не арест, а задержание гражданина Сахарова по подозрению в том, что он не то лицо, за которое себя выдает.

– Так ты же не в милиции работаешь, Гриднев.

– Дело гауптштурмфюрера Гетцке проходит по моему ведомству, Сахаров.

– Партбилетом рискуешь.

– Ничуть. Нарушения процессуальных норм не будет. Твердо надеюсь, что буду иметь все основания просить прокурора о превращении твоего задержания в арест.

– А если не дождешься?

Я развожу руками, стараясь подчеркнуть огорчение.

– Тогда твое счастье. Вернешься в Москву к своим арбатским пенатам.

Сахаров молчит, долго думает, поджав губы, потом с явным удовольствием (как это у него получается, не понимаю) лениво потягивается и говорит:

– Есть смысл подождать, кавалер Бален де Балю. Считай, что предложение принято.

И мы выходим вместе, как два вполне расположенных друг к другу спутника по морскому пассажирскому рейсу. Торадзе и Гавашели исчезают, а Лежава и Нодия, видимо, следуют за нами, должны, хоть даже я их не замечаю.

Уже выходя из лифта, решаюсь сыграть. Полузакрыв глаза, прижимаюсь к стенке и тяжело вздыхаю.

– Что с тобой? – спрашивает Сахаров.

– Сердце, – выдавливаю я с трудом, – по-ша-ли-вает… – И еще раз вздыхаю, приложив руку к груди.

– Я провожу тебя до каюты, – говорит он.

Я, молча кивнув, соглашаюсь. Он доводит меня до двери, но, прежде чем открыть ее, я шепчу:

– Не вздумай удрать. Как бы я сейчас ни чувствовал себя, тебе все равно не уйти. Возьмут тут же, у трапа. Я не бросаюсь словами, ты знаешь. – И, открыв дверь, хрипло говорю удивленно встречающей меня Галке: – Валидол!

Сахаров, по-моему, еще стоит за дверью, и я, приложив палец к губам – молчи, мол, – сажусь на койку и продолжаю шепотом:

– Валидола не требуется. Как только Сахаров уйдет, я незаметно должен уйти.

– Значит, все-таки летишь?

– В шестнадцать сорок.

– Вернешься завтра?

– Рассчитываю.

– А мне как держаться?

– Главное, поддерживай версию болезни. С Тамарой и Сахаровым встречайся как можно реже. Держись сдержанно и огорченно. Все-таки я заболел и вынужден лежать в каюте.

И мы расстались, чтобы встретиться завтра в Новороссийске.

Я иду по широкому рабочему коридору, такому же родному и близкому, как и коридор моей московской квартиры. Останавливаюсь у двери со знакомой табличкой, стучу.

– Входите, – отвечает голос Корецкого.

Я вхожу и с удовольствием – не скрываю этого – наблюдаю немую сцену. Ермоленко и Корецкий. Что в их молчаливом приветствии? Радость или смущение, тайное недовольство от внезапного визита начальства или скрытый вздох облегчения, снимающий какую-то долю ответственности, тяжелой и, несомненно, тревожащей.

– Из Домодедова? – спрашивает Корецкий.

– Ага.

– Почему же не позвонили, Александр Романович? Мы бы машину прислали.

– Подумаешь, Цезарь прибыл. Добрался и на такси.

Я сажусь в кресло напротив Ермоленко, оставляя Корецкого на моем привычном месте за письменным столом, на котором теперь нет ни одной бумажки. Педантичный Коля, или, вернее, если принять во внимание звание и возраст, Николай Артемьевич Корецкий, в отличие от меня прячет все папки в сейф или в ящики стола, оставляя девственно чистым зеленое сукно под стеклянной плитой.