Мэрион Брэдли - Спасатели планеты

- Нам лучше уйти, пока остальные не проснулись,она увидела, что я не двигаюсь.- Джейсон...

Я не мог смотреть на нее. Приглушенно - из-за рук, прижатых к лицу, я сказал: - Нет, Кила. Я обещал Старому заботиться о своем народе в терранском мире.

- Ты не сможешь там заботиться о них. Ты не будешь собой!

Я сказал вяло:

- Я напишу письмо, чтобы напомнить себе. У Джея Элисона очень сильное чувство долга. Он позаботится о них. Ему это будет не по душе, но он это будет делать до последнего вздоха. Он лучше, чем я, Кила. Тебе надо забыть обо мне,- сказал я устало.- Меня никогда не было.

Это был не конец. Она умоляла, и я не знал, как смог пройти сквозь этот ад и не уступить. Но в конце концов она убежала, плача, и я вытянулся возле огня, проклиная Форса, собственную глупость, а более всего проклиная Джея Элисона, ненавидя свое "второе я" мучительной болезненной ненавистью.

Но перед рассветом я проснулся при отблесках огня, и в темноте вокруг моей шеи были руки Килы, тело ее было прижато к моему, сотрясаемое конвульсиями плача.

- Я не мoгу убедить себя,- плакала она.- И я не могу изменить тебе - и не стала бы, если бы могла. Но я могу, пока могу - я буду твоей.

Я прижал ее к себе. И на мгновение мой страх перед за втрашним днем, ненависть к человеку, который играл моей жизнью, были смыты сладостью ее рта, теплого и жадного. В свете умирающего дня, в отчаянии, зная, что я все забуду, я ее взял. Чьим бы я ни стал завтра, сегодня я был ее.

И я понял теперь, что чувствует человек, когда любит в тени смерти хуже, чем смерти, потому что мне предстояло жить холодным призраком в себе самом, жить холодными днями и ночами. Время текло в жару и отчаянии - мы пытались уместить целую жизнь в несколько украденных часов. Но когда я посмотрел в мокрое лицо Килы в свете зарождающейся зари, моя горечь исчезла.

Я могу исчезнуть навcегда, стать призраком, ничем, быть унесенным ветром человеческой памяти. Но в этой последней гаснущей искре воспоминаний я буду навсегда благодарен, если призраки имеют благодарность, тем, кто вызвал меня из ниоткуда и дал познать это: дни борьбы и дружбы, чистые ветры гор, вновь дующие в лицо, последнее приключение, теплые губы женщины в моих руках.

За эти немногие дни я прожил больше, чем мог бы прожить Джей Элисон за все эти белые стерильные годы. Я прожил жизнь. Я не буду больше винить его.

На следующее утро, войдя в пределы небольшой деревни, где нас должен встречать самолет, мы обнаружили, что жилища полностью опустели: ни одна женщина не ходила по улица, ни один мужчина не вышел на обочину, ни один ребенок не играл на пыльных площадках.

- Началось,- сухо сказал Регис и вышел из ряда, направляясь к дверям безмолвной хижины. Через минуту он позвал меня, и я заглянул внутрь.

Лучше бы я не делал этого. Картина могла свести с ума.

Там лежали старик, две молодые женщины и дюжина детей от четырех до пятнадцати лет. Старец, один из детей и молодая женщина были совершенно мертвы, лица по дарковерскому обычаю закрыты зелеными ветвями. Другая молодая женщина скорчилась у очага, платье ее было забрызгано смертельной рвотой. Дети... Даже теперь я не могу вспомнить об этих детях без стона. Один, очень маленький, был на руках женщины, когда она упала; позже он выполз на свободу. Остальные были в неописуемом состоянии, и самое худшее было, что один из них был еще жив и слабо шевелился. Регис слепо отвернулся от двери и прислонился к стене. Плечи его вздымались - нет, не от отвращения, понял я, от горя. Слезы текли по рукам и капали на землю, и когда я взял его за руку и отвел в сторону, он упал на меня.

Он произнес надломленным, убитым голосом:

- О Боги, Джейсон, эти дети. Если бы вы когда-либо сомневались в том, что делали, что делаете, подумайте о них, о том, что вы спасаете от этого целый мир, о том, что вы делаете то, что не под силу даже Хастурам.

Мое горло сжалось от чего-то иного, чем сочувствие.

- Лучше подождите, пока мы не выясним, могут ли терранцы справиться с этим, и уйдите от этой двери. У меня иммунитет, но у вас его нет.

Я должен был оттащить его, как ребенка, от дома. Он взглянул мне в лицо и сказал совершенно зловеще: - Не знаю поверите ли вы, но я отдал бы свою жизнь двенадцать раз, лишь бы этого не было.

Это было странное выражение благодарности. Но меня оно почему-то устроило. И затем, когда мы ехали через деревню, я потерялся или попытался потеряться в попытках успокоить следопытов, которые никогда не видели города на земле, не видели и не слышали самолета. Я избегал Килу.