Алексей Смирнов - Охота на труса

Тикали часы.

Предметы старые, давно утратившие лоск вроде этих часов, в приюте странно соседствовали с передовыми – теми же камерами наблюдения последней модели. Интерактивная доска сочеталась с древними партами. Рассохшиеся деревянные рамы были забраны стальными ставнями и жалюзи. Пахло то кислой капустой, то краской и манной кашей, то озоном. Скрипучий паркет оказывался на поверку утепленным полом, виртуальные тренажеры не исключали старинного кинопроектора, обычные замки чередовались с магнитными. Садовничий в десятый раз проклял себя за такой обычный замок в двери своего кабинета.

Воспитанники тоже стояли, глядя перед собой оловянными глазами. Никто не проронил ни слова.

– Не унижайтесь, отец Илларион.

Сановничий шагнул вперед. Священник поднялся на ноги, кряхтя.

– Даю вам шрок до жавтрашнего утра, – объявил директор. – Украденный предмет должен вернуть мне в руки любой, кого вы нажначите. Не обяжательно вор. Я же в швою ошередь обещаю вам жабыть про дивершию – да, инаше мне не выражиться – итак, про дивершию на электростаншии. Педагоги и туторы доверяли вам. Никто и помышлить не мог, что вам вжбредет в голову подобное негодяйштво. Но я прощу вам эту выходку. Отдайте книгу, и да уштановится мир.

Мандель криво усмехнулся, ни на секунду не поверив в действенность его речи. Доу торжественно поправил очки.

Сановничий отрывисто кивнул, давая понять, что на сегодня все. Собравшиеся еще стояли, завороженные тяжестью преступления, и тишина давила настолько, что было очевидно: сейчас все задвигаются, и жизнь кое-как заструится привычным порядком. Но это безмолвие внезапно нарушил истерический смех Димы.

– Негодяйштво! – воскликнул тот, повторяя директорское выражение. – Негодяйштво!

Он ударил себя ладонями по бедрам и резко согнулся, блея на высочайших тонах – почти привизгивая; при этом он мотал кудлатой головой и округлял глаза

– И-и-и! – заливался Дима, мерно раскачиваясь.

Вдруг он поднял палец и, не переставая смеяться, принялся водить им стороны в сторону, словно кого-то вразумлял, а то и грозил. Из глаз у него потекли слезы, изо рта свесилась короткая ниточка слюны.

К нему шагнул фон Рогофф, похожий на сейф.

– Прекратить, – скомандовал он.

– Слюшай, а что он сдэлал? – вмешался Дато. – Не видишь – дурачок!

И пристально посмотрел в лицо. В глазах тутора неожиданно мелькнул страх. И даже ужас – необъяснимый, хотя и кратковременный. Фон Рогофф сделал движение, будто собрался пасть ниц. У него чуть прогнулись колени, он как бы присел – едва заметно для постороннего взгляда, но вместе все это передалось Дато единым энергетическим залпом. Дато улыбнулся.

– Негодяйство, – всхлипывал Дима, утираясь рукавом.

Сановничий пошел пятнами. Он вперил в него немигающий взгляд, но Дима озорно посматривал поверх локтя и ничуть не смущался.

В приюте не практиковались телесные наказания.

Доу стоял изваянием с непроницаемым лицом, но мало кто сомневался, что он сожалел о розгах и битом кирпиче.

– Можно вопрос? – поднял руку Эштон. Он один сидел, по причине вполне уважительной.

Директор молча посмотрел на него.

– Что такого страшного в этой книге? – спросил тот. – У нас богатая библиотека, в ней чего только нет. Попадаются совершенно не детские сцены. Анна Федоровна! Вы нам рассказывали о Набокове, мы прочли. Не кажется ли вам…

– В ней зараза! – вдруг заорал Неведомский, и все вздрогнули. Туторы обычно безмолвствовали. – Она из города, снаружи! Неважно, что в ней написано, страшна она сама! Ты уже остался без ног – хочешь и рук лишиться?

Стрелков-Питон кашлянул в кулак, давая понять, что дурак Неведомский влез не в свое дело и городил полную ахинею. Тот и сам осекся, сообразив, что мелет какую-то чушь.

– Ваш тутор прав, – неожиданно произнес директор. – Шодержание книги не может вам повредить. Опашен шам предмет, умышленно брошенный шнаружи – под пулями, прошу вас ушешть. Это наверняка террористический акт, и книга должна отправиться в лабораторию для разъяшнения угрожы.

Он поддержал воспитателя от безвыходности, подумав при этом с горечью, что давно миновала славная пора доверчивого детства, когда любой запрет легко объяснялся зачумленностью окружающего мира. Он знал, что воспитанники перестали воспринимать опасность вперед и активно искали ответы на множившиеся вопросы. До выпуска осталось совсем немного, и нужно было продержаться, а дальше хоть потоп…