Филип Фармер - Т. 19. Ночь света. Отче звёздный. Мир наизнанку

Кэрмоди погнался за ними. Он кашлял; глаза жгло от дыма, и по щекам катились слезы. Но он бежал до тех пор, пока не выскочил на улицу и не спустился по рампе. Легкие наконец очистились от дыма и мерзкого смрада. Он перешел на быстрый шаг.

Примерно через четверть километра ему пришлось остановиться. Что-то лежало перед ним на мостовой. Предмет напоминал человека, но был неподвижным. Кэрмоди медленно приблизился и осмотрел его.

Странная вещь оказалась статуей Бэна Дремона, выполненной в натуральную величину. Кто-то сбросил ее с пьедестала.

Кэрмоди поднял голову и увидел еще одного Бэна Дремона, который стоял на месте сброшенной статуи.

Землянин ухватился за край мраморного постамента, подпрыгнул, подтянулся и без труда взобрался на высокий пьедестал. Сжимая в руке пистолет, он принялся осматривать новую статую.

Нет, то была не статуя. Перед Кэрмоди стоял обычный кэринянин.

Мужчина застыл в том же положении, что и низвергнутый Бэн Дремой. Его правая рука была поднята в приветственном жесте. В левой виднелся жезл. Рот был открыт, словно он выкрикивал команду.

Кэрмоди прикоснулся к его лицу, более темному, чем у обычных кэринян, но гораздо светлее бронзы.

Кожа оказалась твердой, гладкой и холодной и напоминала металл, но металлом не являлась. Взглянув в глаза застывшего человека, Кэрмоди заметил, что зрачки потеряли свою окраску. Это было видно даже в призрачном пурпурном полумраке. Он нажал большими пальцами на глазные яблоки, но они ничем не отличались от бронзы. Тогда Кэрмоди сунул палец в рот мужчины и пощупал язык. Под тонкой металлической оболочкой он почувствовал мягкую плоть. В остальном же рот был сухим и неподвижным, как у настоящих статуй.

Странно, подумал он. Неужели человек может превратить свою протоплазму в твердый сплав? И это при почти полном отсутствии меди и других металлов! Но если бы даже металлов хватало на выплавку бронзы, какая огромная температура потребовалась бы для этого!

Единственным объяснением было воздействие звезды. Она насытила энергией ту матрицу, которую создало подсознание этого бедолаги, и тело мгновенно превратилось в статую. На протяжении Ночи человеческая психика предавалась безграничному полету фантазии и подсознательно использовала непознанные разумом силы, которые всегда существовали вокруг нее.

Если это так, подумал Кэрмоди, то человек обладает потенциалом божества. Или, если это сильное сравнение, — потенциалом титана. Но титана глупого и слепого — тупого циклопа с катарактой.

Но почему люди могут соприкасаться с этой силой только Ночью? Обладая таким могуществом, они покорили бы всю Вселенную. Безумная свобода! Ничего невозможного! Человек передвигался бы с планеты на планету без космических кораблей. Один шаг из храма Бунты на Радости Данте — и ты уже на земном Бродвее, за полторы тысячи световых лет от этих долбанных кэринян. Любой мог бы становиться кем угодно, творить чудеса, швыряться солнцами, как мальчишки баскетбольными мячами. Пространство, время и материя перестали бы быть неприступными стенами. Они превратились бы в открытые двери.

Человек мог обретать любую форму: к примеру, дерева, как муж мамаши Кри, или бронзовой статуи, как этот придурок. Он мог копаться невидимыми руками в глубинах земли, извлекая абстрактные минералы и безвредно выплавляя из них клетки своего тела — причем без топок и жара, без знания химии и биологии.

Но во всем этом существовал один недостаток. Постепенно, исполнив каждое из своих желаний, человек должен был умереть. Совершая чудеса метаморфоз, он не мог бы продлить чуда жизни.

И эта полустатуя тоже умрет, как умрет Скелдер, когда безумная похоть раздует и разорвет чудовищный член, который он отрастил для удовлетворения своих желаний. А может быть, член станет таким большим, что монах превратится в его придаток, сучащий ножками на далеком-далеком конце. Он умрет, как умрет и преподобный Рэллукс, сгорающий в воображаемом огне иллюзорного ада. Они все умрут, если только не выйдут из мертвой петли разума и не затеряются в огромном море телесных изменений.

«А как насчет тебя, Джон Кэрмоди? — подумал он. — Неужели Мэри — это предел твоих желаний? Почему ты так цепляешься за нее? Какой вред может принести тебе ее воскрешение? Другие люди обрекают себя на страдания и гибель. Но в воскрешении Мэри нет ни того ни другого. Неужели ты исключение из правил?»

— Я — Джон Кэрмоди! — шепотом воскликнул он. — Я всегда был, есть и буду исключением!