Рэй Брэдбери - Из праха восставшие

— Да! — гаркнула буйная троица.

— Нет. — Прадед вынул из кармана две белые таблетки, бросил их себе в рот и проглотил.

— Что ты делаешь?!

— Вот же черт! — сказала Сеси. — А ведь какой был прекрасный, прегнусный план.

— Доброй вам ночи, приятного сна, — улыбнулся Пращур. — А что касается вас... — Его мудрые, начинавшие слипаться глаза скользнули по лицу девушки. — Вы, юная леди, только что избежали судьбы много худшей, чем смерть четырех кузенов.

— Извините?

— Невинность, пребывай в своей невинности, — пробормотал прапрадед и сладко уснул.

Поезд подошел к Соджорну, штат Миссури, ровно в шесть, и только тогда Джеку, сосланному в голову придорожного воробья, было дозволено вернуться.

Никто из соджорнских родичей не захотел дать приют беспутным кузенам, так что Пращур был вынужден вернуться в Иллинойс с головой, все так же отягощенной их присутствием.

Там они в конечном итоге и остались, каждый в своем луною и солнцем освещенном закутке необозримо огромного, всякой всячиной заваленного чердака.

Питер нашел себе приют в Вене 1840 года, в компании некоей малость свихнутой актрисы; Вильям поселился в Озерном крае [9], вместе с белокурой шведкой, чей возраст абсолютно не поддавался определению, в то время как Джек без устали метался по притонам и злачным местам — сегодня в Сан-Франциско, завтра в Берлине, послезавтра в Париже — выплывая время от времени этаким развратным огоньком в дедовых глазах. Ну а внезапно образумившийся Филип заперся в библиотеке с похвальным намерением проштудировать все любимые книги деда.

А иногда, глухой ночью, Прадед прокрадывается все по тому же чердаку к прабабушке, не четырехтысяче-, но четырнадцатилетней.

— Ты! — кричит она. — В твоем-то возрасте!

Она кричит на него и машет руками, и в конце концов дедушка сдается, уходит от нее, хохоча на пять голосов, и притворяется спящим, все время ощущая присутствие четверых наблюдателей — и никак не оставляя намерения повторить попытку.

Где-нибудь в ближайшие четыре тысячи лет.

Невероятно, но всему, что взмыло вверх, пришлось рухнуть вниз.

Черной вселенской вьюгой ветры повернули назад; то, что рвалось вдаль, поколебалось в нерешительности на черте горизонта, а затем снова нахлынуло на Американский континент.

Над всем северным Иллинойсом вспухли грозовые тучи, еще немного, и из них хлынул дождь; в дожде этом мешались неприкаянные души, не достигшие цели крылья и слезы людей, которым пришлось прервать свои странствия и вернуться к месту Семейной Встречи, вернуться не в радости, но в горе.

По всем небесным просторам Европы и Америки недавнее ликование превратилось в скорбь, поникло под свинцовым гнетом гонений, предрассудков и неверия. Участники Встречи вернулись к порогу Дома, украдкой просочились сквозь окна, щели и дымоходы и, все так же украдкой, попрятались по глухим закоулкам, к вящему удивлению домашних, терявшихся в догадках — что же это такое? Если новая Семейная Встреча, то почему так скоро? Уж не приходит ли мир к концу? А мир и вправду близился к концу, во всяком случае — их мир; этот дождь неприкаянных душ, ливень бесприютных людей, все барабанил и барабанил по крыше, заливал подвалы и требовал хоть самого поверхностного объяснения, по какому случаю домашние решили, что каждого из прибывающих следует сердечно встретить, а заодно — выяснить, что вынудило их столь спешно бежать от мира.

Первый, с кем удалось побеседовать, был в тот момент еще далеко, в вагоне поезда, мчавшегося по Европе на север, в царство туманов и мелких, затяжных дождей, которые радуют землю и вгоняют в тоску человека.

В Восточном экспрессе, следовавшем из Венеции в Париж и далее до Кале, пожилая пассажирка обратила внимание на господина, который явно умирал от какой-то кошмарной болезни. Этот пассажир почти не появлялся на люди, столовался у себя в двадцать втором купе третьего вагона с конца, и только вечером, когда сгустились сумерки, он захотел, как видно, посидеть в вагоне-ресторане среди лживых электрических светильников, в атмосфере, пронизанной позвякиванием хрусталя и женским смехом.

Он тащился с ужасающей медлительностью и расположился в конце концов через проход от этой женщины, особы весьма немолодой, с грудью как неприступная крепость, чистым, безмятежным лбом и глазами, изливавшими на мир потоки всепоглощающей заботы, испытанной временем доброты.