Сергей Синякин - Ветеран Армагеддона

Одно направление пело:

Получалось довольно смешно и очень невнятно. Но людям нравилось. Больше всего им нравилось, что под эти слова, сопровождаемые нехитрой мелодией, можно было топтаться на виду у людей, тесно и откровенно прижимаясь друг к другу, и никто никаких замечаний не делал.

У другого направления тексты были иными.

Все это сопровождалось грохотом электрогитар и цветовыми эффектами, после которых несколько дней надо было приходить в себя, а в слова окружающих надо было вслушиваться и искать в них тайный смысл, вдруг и в самом деле говорят что-то важное для тебя?

Конечно, Лютиков понимал, что в Преисподнюю направляют не за стихи, а за грехи. Но иногда ему казалось, что за некоторые акты творчества надо людей наказывать даже больше, чем за иные грехи.

Тем не менее слова музы о борьбе двух идеологий будили воображение Лютикова. Есть очень неплохая поговорка «Везде хорошо, где нас нет». Не то чтобы Лютиков и в самом деле верил, что в Аду хорошо живется, но посмотреть на эту жизнь ему все-таки хотелось.

Наверное, в силу установленных запретов.

Нет, в самом деле, совсем недавно люди за «Тропик Рака» Генри Миллера бешеные бабки отваливали, а теперь во всех киосках «Союзпечати» откровенные книжечки и газетки типа «Еще» лежат и никто их не покупает, кроме тех, кого определенные пороки насквозь проели. А в самом деле, чего интересного? Ты голого мужика не видел? Разденься и подойди к зеркалу. Голую женщину захотелось посмотреть? Раздень да посмотри. Или телевизор включи.

Отсутствие запретов всегда ведет к падению интереса.

А тут был запретный мир, само существование которого будило воображение. Это был как сад «нового русского», в котором растет папайя.

Удивительно ли, что Лютикову захотелось перелезть через забор?

– Да ты че, Лютик? – испугалась муза. – Ты даже не знаешь, что с тобой сделают, если узнают! Стать жертвой идеологической диверсии, это понятно, это даже сочувствие вызывает. Херувимов вызовут, лечить станут… Но чтобы сам голову в пасть Инферно сунуть? Это же никто не поймет. Это же дезертирство с переднего края борьбы за светлое будущее! Может, ты, Лютик, и сошел с ума, но я-то еще нормальная! И не проси, даже не проси! Бездну я тебе еще показать могу, за это только пальчиком погрозят, но чтобы тебя в Инферно сводить? На фиг тебе это надо? Только расписался, на хорошем счету оказался, сам святой Петр за тобой внимательно следит, говорят, апостол Андрей заинтересовался…

– Ну хоть Бездну покажи, – вздохнув, согласился Лютиков.

Путь был прежним. Все те же облачка, похожие на летающие тарелочки, вдруг встали перед ними, Лютиков инстинктивно зажмурился, ожидая удара, никак не мог привыкнуть, что встреча с материальными объектами ему уже ничем не грозит.

Муза Нинель дернула его за руку.

– Открой глаза, – почти с материнскими интонациями в голосе сказала она. – Открой, не бойся!

Лютиков осторожно открыл глаза.

Они висели, окруженные со всех сторон черным искрящимся пространством, которое шевелилось, дышало и было холодным.

Пригоршни разноцветных драгоценных камней были разбросаны по холодному неосязаемому бархату, камни блистали, испуская в пространство вокруг себя жалящие и ласкающие лучи. Свет одних был добрым, другие же светили холодно и беспощадно, как светит сталь изготовленного человеческими руками меча перед тем, как отрубить кому-нибудь голову. При взгляде на эти драгоценные россыпи Лютикова охватило отчаяние от бесконечной удаленности их от Земли, но тут же отчаяние уступило место восторгу от мысли о бесконечности пути от звезды до звезды, ведь все эти сверкающие в черной пустоте россыпи были скопищем миров, чью фантастическую сущность еще никто не постиг. Звезды вспыхивали и гасли, переплетались в созвездия, образовывали глубокие геометрические узоры, рождались и умирали. Где-то среди них жили невидимые монстры квазаров, пожирающие пыль и материю.

Между звезд тающими тенями вставали и сонно бродили разноцветные клубы пылевых облаков и туманностей.

С трепетным восторгом Лютиков вспомнил стихи Ломоносова, душой понимая, что лучше этого сына поморского рыбака никто еще не сказал и, возможно, уже не скажет: