Марина и Сергей Дяченко - Пандем

Пандем забросил в озеро новую порцию булки. Утки не поддавались счету: прежде их было, кажется, четыре, а теперь не то шесть, не то восемь.

– Жесткое ограничение одно: жизнь до глубокой старости. Чуть менее жесткое ограничение – свобода и благополучие тех, кто вокруг. То есть женись на стерве, если стерва не против. Выбирай профессию какую хочешь. Что до кошелька… вероятно, мы договоримся все-таки до необходимости уважать окружающих. Не только собственность…

– Кстати, да, собственность! Если у кого-то в сарае спрятан ресурс, позарез необходимый обществу…

– …Взламывать сарай не будем. Договоримся, а если хозяин ресурса решительно заупрямится – что же, не будем настаивать. Найдем какой-то другой ресурс, а хозяину пусть будет стыдно…

– «Стыдно» – это наказание? Вообще, какие наказания нас ждут?

– Провоцируешь? – Пандем улыбнулся. – Никаких. Только те, которые ты сам готов на себя наложить… Лишить себя воскресной сигареты…

Утки нажрались, но уплывать не спешили.

– Хорошо… А как давно ты есть? Было ведь время, когда тебя не было? Был момент твоего рождения?

– Нет, – Пандем стряхнул крошки с рукава. – Я не родился и не пришел, я – возник. Время, когда меня не было, оставило по себе совокупность знаков. Я вижу их в земле, в живых и мертвых языках, в твоем лице…

– Скажи… – Ким запнулся. – А… повернуть время вспять?

– Сейчас – нет. Потом – наверняка.

– А воскресить мертвого?

– Да. Но зачем? Мертвых будет не так много.

– А летать?

– А ты хотел бы? – Пандем улыбнулся.

Ким почувствовал, как скамейка уплывает из-под него. Как он поднимается, будто в детском сне, и зависает в плотном упругом воздухе.

– Руками маши, – сказал Пандем снизу.

– Вер…ни, – проговорил Ким. И скамейка вернулась на прежнее место.

– Страшно? – спросил Пандем.

Ким судорожно, по-куриному кивнул.

– Весь твой опыт говорит, что меня не бывает, – мягко сказал Пандем. – Это естественно. Ты привыкнешь.

В церкви пахло весной, воском и ладаном. Огоньки свечей завораживали, люди казались темными силуэтами, донными рыбинами в прозрачной холодной воде – каждый сам по себе, каждый наедине с собой.

Ким долго, вопросительно разглядывал светлые лица под золотыми нимбами. Неумело перекрестился; стоявшая рядом старушка заворчала с осуждением. Не дослушав ее инструкций, Ким тронул Пандема за рукав и двинулся к выходу; заскорузлые ладони нищих протянулись, как листья. Ким выгреб мелочь из кармана и положил по монетке на каждую ладонь.

Под солнцем было почти жарко. Всюду, где только имелась свободная от асфальта земля, зеленели ростки и стебли, и первый одуванчик – на безопасной короткой ножке, но вызывающе желтый – выглядывал из-под церковной ограды.

– Скажи… – начал Ким. – Скажи, столько народу во всем мире надеются и ждут… Почему ты явился ко мне? Который не ждал? Которому тебя не надо?

– Они ждут не меня, – тихо отозвался Пандем. – Это было бы нечестно.

«…Итак, я собеседник. И единственная причина, по которой я стану вмешиваться в мозг напрямую, – психическое расстройство, не поддающееся иной коррекции».

Ким сидел в вагоне метро, в самом углу. В темных стеклах отражались люди, читающие, дремлющие, глазеющие по сторонам, висящие на брусьях поручней либо вольготно развалившиеся на дерматиновых диванах; напротив Кима сидела пухлая растрепанная блондинка, увлеченная пухлой растрепанной книгой, и в окне за ее спиной Ким мог видеть собственное лицо. Стекло было кривое, а потому глаза и лоб Кима казались гротескно-огромными, как в страшном мультфильме.

«Хорошо. Что будет с теми, кем забиты тюрьмы и колонии? Как ты видишь их будущее – тех, кто был осужден на пожизненное, допустим, заключение? За убийства, поджоги, изнасилования? Где им место в твоем мире?»

«Там же, где и всем. Наказанием им будет раскаяние, и уверяю тебя, оно гораздо более действенно, нежели тюрьма».

«Ты наивный! Господи, ты с такой властью – такой наивный!»

Ким видел в зеркале темного окна, как шевелятся его губы и как нервно блестят глаза. Как сухая старушка, сидящая рядом и тоже отраженная стеклом, раз и другой на него косится.

«Ты не веришь в совесть?»

«А кто будет совестью? Ты? Жужжание пчелки в большой бритой голове: убивать нехорошо? Как тебе не стыдно? Так?»

«Нет, Ким… Ты забываешь, что я – это каждый из них. Я вижу их изнутри. Каждое колебание, каждое хотение и каждый страх. Каждая минута памяти. Мир, который они видят не так, как ты. Их мир иерархичен, и для начала я просто займу верхнюю ступеньку. А потом… Кое-кому мне удастся вправить вывихнутое представление о жизни, прочих сделаю по крайней мере безопасными для окружающих».