Симон Бельский - У подножия Саян (рассказы)

Приходил китаец Лин-Сан. Молча, как и в первый раз, смотрел на переселенцев, сидя на корточках и держа между коленями старенькое ружье.

— Плохо! — сказал он. — Лабота надо.

— Да где же ее взять, работы-то? — сказал Арефов.

— Там есть лабота, — китаец указал вглубь тайги. — Новая дорога. Я покажу. Не надо помирать!

Молодой Арефов и Сиганов могли идти, все остальные были больны.

— Лин-Сану лабота не нада. Ему охото нада, ламза надо.

Мелькнула слабая надежда выбраться из тайги. Все просветлели. Бабы Арефовы напекли блинов и, как прежде, быстро и ладно хлопотали около горшков и чугунов.

— Водочки нет, — жаловался старик Арефов. — Другой раз зайдешь, — угостим.

После обеда китаец закинул ружье за плечи и, не оборачиваясь, пошел в тайгу. За ним шли Сиганов и Арефов. На повороте Сиганов остановился и долгим взглядом посмотрел на поляну, залитую тусклым светом бледного, холодного солнца.

О дороге в Буринскую тайгу, куда китаец привел Сиганова, рабочие, инженеры и подрядчики говорили, что она нигде не начинается и нигде не кончается. Белая полоса шоссе тянулась по болоту от глухой станции, на которой в сочной высокой траве тонули груды гнилых шпал и ржавые рельсы, вползала в первобытный дикий лес и бестолково блуждала под зелеными узорчатыми сводами.

На широких просеках лежали рядами поваленные деревья, опутанные колючей ежевикой с черно-сизыми мелкими ягодами, прикрытыми кустами шиповника и молодыми березками. По шоссе никто не ездил и зеленое войско дружно наступало на новую дорогу, подкапываясь под нее длинными корнями, трава и молодые деревца раздвигали камни и густая поросль пробивалась через желтый мокрый песок, которым была усыпана дорога.

Напуганные шумом, стуком топоров, треском подрубленных деревьев, говором, песнями и криками рабочих, волки, медведи и лоси бежали в глубь леса, но по мере того, как белая лента уходила все дальше и дальше, звери возвращались на старые места и скоро оценили работу людей. Волки, жившие на таежной опушке, бегали по дороге к глухим, далеким логам; на просеке большая хромая медведица играла с медвежатами, которые с кучи щебня и песка кувырком скатывались на траву в чащу кустарников. Иногда в лунные ночи на дорогу выходил тигр-людоед, подстерегавший рабочих, и ленивой походкой, зевая так, что хрустели челюсти, презрительно щуря зеленые глаза, направлялся к тому месту, где продолжалась постройка. Завидев тигра, медведица торопливо собирала свое семейство, как толстая испуганная баба на деревенской улице собирает детей, уводила их в чащу лиственниц и маленькими хитрыми глазами следила оттуда за всеми движениями царя тайги. Из-за ее спины выглядывали улыбающиеся морды медвежат, которым хотелось выбежать на белую дорогу и подразнить важного прохожего. Но каждый раз, когда кто-нибудь из них вылезал вперед, мать била его мохнатой лапой и сердито швыряла в густую тень под деревьями.

Волки почтительно уступали дорогу полосатому хищнику, мелкой рысью сворачивали в сторону, садились на просеке и выли, поднимая острые морды. Они знали, что тигр их не замечает, как будто их тут совсем не было, и поэтому садились на поваленные деревья, на кучи нарытой земли и были довольны, когда царь тайги бросал на них скучающий взгляд, каким счастье, сила и слава смотрят на нищету, слабость и голодную жадную зависть.

Тигр съел уже четырех рабочих и одного опасно ранил. Он предпочитал китайцев, но когда выбора не было, нападал и на русских. На постройке все знали о вкусах хищника, и поэтому главный инженер Фомичев никогда не уходил в лес без китайца-манчжура Сан-Чао, которого звали «тигровой приманкой». Сан-Чао был хорошо откормлен; из-под синего халата видна была мускулистая желтая грудь, крепкая шея и для тигра он представлял лакомый кусок, особенно рядом с худым, жестким Фомичевым, но так как инженер со своей живой приманкой выходил днем, а тигр не любил охотиться при свете солнца, то Сан-Чао мог получать жалованье так же спокойно, как если бы жил на главной улице Харбина.

Дорога дошла до длинной болотистой поляны, похожей на коридор, протянувшийся между двумя рядами серых высоких колонн, украшенных непонятными иероглифами, которыми белые и желтые лишаи расписали стволы лиственниц и кедров, и застланный пестрым моховым ковром.

Посредине поляны на высоту в три-четыре сажени поднимался овальный холм, покрытый редкой тощей травой на глинистых склонах. На вершине холма лежали два древних камня, на которых были глубоко вырезаны какие-то слова; дожди и мороз наполовину стерли буквы, добавили новые, и надпись, начертанная рукой человека и природы, стала такой запутанной и неясной, что нельзя было даже сказать, на каком языке говорили люди, насыпавшие курган и взгромоздившие на его плоскую вершину тяжелые желтые плиты.