Наталья Суханова - Весеннее солнце зимы. Сборник

Но нет, тысячу раз нет!

Еще тогда, потеряв Артема, я разглядел смерть — смерть без всяких скидок. Потому что это ведь уловка, утешение — что нет-де смерти, просто мы переходим из одной формы в другую. Дело в том, из какой формы — в какую?! Однажды не просто увидев, но поняв смерть, мы уже знаем, как лживо утешение: «Ничто не проходит…» Мы уже знаем, что в этой фразе забыто последнее слово: «бесследно». Ничто не проходит бесследно. Но дело в том, какой именно след остается!

Я потому и бился все эти годы, что в мире есть смерть, настоящая смерть. Я потому и бился, что понял еще тогда — она так же может сожрать человечество, как сожрала Артема.

Когда-то Артем сбил меня с толку своим спокойствием. Действительно, смешно бежать навстречу дню, который сам придет. Еще смешнее искать что-то, не представляя даже, каким оно может быть. Все это действительно смешно. Смешно до тех пор, пока мир спокоен… пока день неторопливо и наверняка сменяет ночь… пока есть гарантия: не здесь — так там, не сейчас — так завтра, не завтра — так через тысячу лет… пока человечество живет и ему ничто не угрожает… Смешно искать, спешить, волноваться, если человечеству гарантировано благополучие или хотя бы достойный преемник. Но мир не предопределен. Бессмертие и благополучие человечеству не гарантированы. Случай может прийти, а может и не прийти. Успокоенности не может быть.

Да, верно говорил Артем, жизнь еще не предъявила человечеству задач, с которыми оно не могло бы справиться. Впрочем, кто знает, может быть, они уже стоят, эти задачи, но мы не только не можем их решить, мы даже обнаружить их не в состоянии — и только что-то в нас, толкающее к поискам даже тогда, когда мы еще не можем уразуметь, что именно ищем, слышит этот сигнал… этот звонок, беззвучно звенящий?

Этот звонок, этот сигнал… Древний ли это, уже излишний, но намертво спаявшийся с нашей жизнеспособностью рефлекс или беззвучное веление еще не названных дорог? Будем ли мы еще прозревать и прозревать, переходить от одной яви к другой, более глубокой, или мы сами — та новая явь, которой еще не может осознать ворочающая материей Вселенная?

…Я сижу возле Марты, вглядываюсь в ее лицо, которое словно отодвигается от меня. Я выправляю режим Филиформиса, проверяю курс, показатели приборов. А сам все бормочу, говорю с Природой.

— Ты выдаешь, — злословлю я, — равнодушие за справедливость. У тебя нет любимчиков, не правда ли? Но это-то и есть, может быть, величайшая несправедливость. Человечество не может согласиться на смерть, пусть тысячи раз справедливую, уравновешенную бесконечностью. Да и не глупость ли это — уравновешивать бесконечностью? Разве может она что-нибудь уравновесить?.. В бесконечности времен столь бесконечно многому дано свершиться. Но одна-единственная возможность приходит и уходит, и редко дано ей повториться. Ей лишь дано попытаться отвоевать жизнь, которая может стать вечной, или успокоиться в смерти…

Мерный гул двигателей заменяет мне голос Природы. Я слышу в этом гуле:

— Я не знаю, что такое смерть. Я не знаю, что такое прошлое и будущее. Я вечное Есть.

— Ах, ты даже не знаешь? — Зачем же нас ты наградила этим знанием, всеблагая, всемерзостная Природа?

И снова я слышу ее голос — однообразный, ровный голос — шум ветра, гул моторов, ровный свет:

— За что бранишь? Я слепа, ты — глаза. Ты сильнее меня: ты можешь желать и удерживать, я же — только бегущий узор…

Странная неспособность делать прежнюю работу, неспособность сосредоточиться владеют мной последнее время. Неужели отец мой Адам Великолепный был так гениален, что предусмотрел для меня даже смерть?

Я думаю о смерти. Не о той, которая ждет, быть может, меня. Я думаю о смерти, которая, когда-то понял я, есть в природе. «В мире есть смерть!» — орал я тогда, потрясенный. И вот, пройдя по кругу, я говорю то же самое, но с другим чувством.

Я не знаю, что такое качество, в чем его роль. Гете писал: «Ни один человек не желает понять, что высшим и единственным в своем роде актом, как в природе, так и в искусстве, является образование формы, чтобы каждая становилась, была и оставалась единственной в своем роде и значительной». Но почему? «Развитие формы, которая сама себя создает, — это вечное собеседование бессмертного разума с самим собой». Каждый раз, как я дохожу до подобных, как будто бы конечных, слов — «бессмертный разум» (читай: Природа), — мне все кажется, что просто мы, уставая, заменяем букву заглавной, в знак того, что дошли до Первооснов. Но оставим это… В чем бы ни была роль качества, это здесь, лицом к лицу с ним, познаем мы смерть. Смерть и рождение. Каждый раз, как происходит низведение высшего качества к низшему, — мы стоим перед лицом смерти. Каждый раз, как происходит скачок от низшего качества к высшему, — перед нами чудо подлинного рождения.