Людмила Жукова: Прошу тебя, припомни...

Он не узнал ее! Пожал руку, назвался: «Олег Дмитриевич Оршев» — и повернулся к декану, вряд ли услышав ответное бормотанье: «Катерина Сергеевна Свешникова». Он не узнал… А она-то столько представляла эту встречу! Его радость, удивление: «Катя, Свечка! Ты! Сколько лет…»

Да, сколько лет, действительно… Все пятнадцать. Неужто она так уж изменилась, что невозможно узнать? Друзья и подруги уверяют: «Какая ты молодая, Катька! Ничуть не изменилась. Только прическу сменила зря».

Может, и вправду, дело в прическе? Была русая коса до пояса, а теперь — незаметный пучок потемневших волос. Или дело в очках? Она могла обходиться без них, но, начав водружать их на вздернутый носик для солидности — в первый год преподавания в университете, — привыкла. Или в одежде? Она стала носить темные строгие костюмы (классический английский фасон, светлая блуза с глухим воротом). На ее взгляд, именно так должна одеваться женщина-ученый, желающая сразу показать, что не нуждается в ухаживаниях, комплиментах, цветах. Только туфли — темно-синие, на высоких шпильках, провалявшиеся в шкафу с юности, сегодня оказались на гребне моды. «А в общем-то вы, Екатерина Сергеевна, смотритесь ординарным синим чулком, божьим одуванчиком, старой перечницей и как там еще называют суровых мужененавистниц остряки?»

Не попрощавшись ни с кем, она незаметно выскользнула из деканата, проскочила в фойе мимо огромного зеркала, по привычке не взглянув в его гладь, и замедлила шаг лишь в безлюдном институтском парке.

Шуршали под ногами сдунутые октябрем с ветвей листья — оранжевые, багряные, даже фиолетовые. Тайна природы — с зеленой листвы — и такая разномастная печаль, как у людей: таких похожих — голова, две руки, две ноги, а у каждого своя судьба, свой конец дороги.

«Я прошу тебя, припомни все, что было между нами…» — вспомнились стихи.

…Кате было девятнадцать в лето встречи с Олегом. Она работала в городской библиотеке, в читальном зале, не зная, что делать дальше — работать, учиться, и если учиться, то на кого? На юриста, как думалось в школе, врача, как хотела мать, или… Ведь тысячи профессий в мире. За год до того она похоронила мать — 30 июня, после выпускных экзаменов.

— Однолюбка она, Алена-то Петровна! — говаривала соседка Марья Карпова о Катиной матери, то ли осуждая, то ли оправдывая. — Всю жизнь для мужа жила, а как помер он от фронтовых-то ран, так и зачала чахнуть. Оставила доню сиротой. Эх, все эта война проклятущая!

На Марью война тоже свалила беду — муж ее, Мефодий Ильич, после ранения и контузии в боях за Днепр потерял память. Можно было б держать его на государственном обеспечении в госпитале, да Марья воспротивилась: «Нехай дети отца видят! Какой ни на есть, все ж таки лучше, чем у других, у кого зовсим нема» (она говорила на «суржике» — смеси русского с украинским, как многие в их городе, пограничном с Украиной). «Ты, Катюшка, смолоду честь держи, ищи чоловика самостоятельного. За мужней спиной как за каменной стеной! А ты сирота, тебе одна защита — муж. В читальне-то поглядывай, кто сурьезный, самостоятельный».

Богатейшая библиотека была в Катином городе. Собранная на народные пятаки и тысячные пожертвования меценатов, она хранила множество старинных книг и среди них — печатные труды местного археологического общества в сорока томах. Они-то более всего и заинтересовали новою читателя, двадцатитрехлетнего аспиранта Олега Оршева, прибывшего в этот край с археологической экспедицией на раскопки скифских курганов — их немало было в окрестностях города. Ксероксом же в те времена библиотеки еще не обзавелись. Олег конспектировал труды, и, сдавая очередной том Кате, жаловался, что не успеет за лето просмотреть даже треть облюбованнных материалов: рабочий день археологов кончался в шесть, пока доедешь до города — уже семь, а читальня до десяти. Благо по выходным открыта, но все равно времени в обрез. И Катя, посочувствовав, предложила свою помощь. Олег скупо поблагодарил: «Спасибо, Катя», а глаза его удивительного цвета — синеватой сирени были его глаза, и быстрые такие, живые, — словно погладили, обласкали ее. Вначале она корпела над конспектами в читальном зале, за стойкой библиотекаря, а потом приноровилась брать тяжелые фолианты домой, переписывая помеченные Олегом статьи.

И был день, когда, засидевшись в ее доме, он не пошел в гостиницу, остался у нее, а потом уж приезжал сразу к ней — пропыленный, прожаренный солнцем до бронзы.