Борис Пшеничный - Человек-эхо и еще кто-то (Сборник)

Он ошалел, когда Философ, неуклюже расставляя ноги, полез из траншеи.

— Карабин оставь, дурак, он тебе ни к чему.

Философ послушно передал оружие и исчез в темноте.

К утру он не вернулся. Не было его и через день, через двое суток. Его перестали ждать, а по правде говоря, не ждали с самого начала. Лейтенант ломал комедию с разведкой. Ни в какую разведку здесь не ходили и разведывать было нечего болото гибельное, и начиналось оно сразу же за траншеей, удививительно, как только противник пробирался. Не ждал лейтенант такого фокуса от Философа, думал, сдрейфит тот. Очень уж хотелось ему посмотреть, что случится с физиономией Философа. Ну, а раз так получилось, то туда ему и дорога, не велика потеря. Одним меньше…

Гарнизон таял. В первую ночь, помимо убитых, вычеркнули из списка еще одного. Чертова Дюжина, привязанный к кресту на кладбище, там и остался, удавился ремнями. Из пополнения к четвертому бою уцелели Кучерявый, Рябой Нос, Стеснительный да Охотник.

Он привязался к Охотнику, держал при себе и уже решил, что произведет его в сержанты, если возникнет такая необходимость. Нынешний сержант не заставил долго ждать, только икнул, сглотнув гранатный осколок. Но и его преемник не успел даже лычки нашить.

Последние свои минуты Охотник провел в обществе лейтенанта, и эти минуты, будь он жив, остались бы в его памяти как самые упоительные. Он сполна испытал на себе нерасплесканную командирскую ласку и был даже немного напуган ее неожиданной потопной щедростью. Лейтенант не отходил от него ни на шаг, пускался на откровенные разговоры, согревал взглядом. Началось с того, что он перестал называть его Охотником, поскольку только что произвел в сержанты, и пообещал самолично подправить виски, когда тот будет бриться.

— На войне главное — держать себя в форме, — посвящал он в тайны окопного бытия. — Побеждает тот, кто лучше побрит и чище вымыт. У опрятного солдата боевой дух выше.

Говоря это, лейтенант следил за выражением заросшего лица новоиспеченного сержанта — не слишком ли тот переживает, устыдившись клочков щетины на подбородке и неистребимой грязи под ногтями. Чтобы не нанести ненароком душевной травмы, поспешно добавил:

— Ты заходи ко мне, не стесняйся. У меня зеркало есть.

Потом они говорили о НИХ.

— Мы бы давно прикончили их, имея с полдюжины таких, как ты, — признавался в своих симпатиях лейтенант.

— У них тоже, поди, есть снайперы, — скромно заметил Охотник.

— Есть, — согласился лейтенант. — Но до тебя далеко. Ты прирожденный, у тебя от бога. Прищуришь глаз — и нет человека. Один взвода стоишь. Я прикажу другим не стрелять, а ты уж постарайся. Вот увидишь, побегут, не выдержат.

И еще они говорили о спасении души.

— Хочешь жить — убивай. Другого закона на войне нет.

— Так-то оно так, и все равно муторно. Зверя и то жалко, а тут человек все же. Был и нет его, разве что ночью примерещится.

Не ожидал лейтенант такого от Охотника, видать, не раскусил он его до конца.

— Ты это брось, — сказал он строго. — Враг всегда враг, он хорош только мертвый.

— Вдруг там мир объявят или перемирие, а мы здесь знать ничего не знаем и палим, грех на душу берем.

— Глаз у тебя охотничий, а сам внутри — гнилой. Грех на душу… Такую душу — наизнанку да в солдатский нужник, чтобы не смердила, — не на шутку рассердился лейтенант. Он дошел бы до более крепких выражений, но не успел. Начиналось!

Две тени были уже совсем близко и надвигались прямо на них. Они прятались за земляным бугром — только головы да плечи. Один, должно быть, присматривался, другой изготовился к стрельбе.

— Которого? — шепотом спросил Охотник.

— Того, что целится. Не подкачай, с богом.

Охотник никогда так не старался. И дыхание придержал, и руку заговорил. Спустил крючок плавно, пуля пошла наверняка.

Лейтенант увидел, как сразу после выстрела тень дрогнула, сползла за бугор.

— Теперь второго… — начал было он и осекся. Охотник оседал на дно траншеи. В центре лба зияла дыра, и темная струйка уже добралась до подбородка.

Он долго не мог понять, что произошло, тупо смотрел на обращенное к нему щетинистое лицо, не слыша ни открывшейся по всей позиции стрельбы, ни вскриков раненых, ни бешеной ругани распаленных боем солдат.

Возможно, к ночи, никого, кроме него, в живых и не осталось. С докладом никто не пришел, и сам он проверять не стал. С наступлением темноты он выбрался из траншеи и, сжимая в руке пистолет, пополз в туман, в болото.