Александр Зорич - Последний Аватар (фрагмент)

Спустя вечность он открыл свои круглые алмазные глаза и, подняв тяжелые пластинчатые веки, увидел привычный от рождения пейзаж. Тысячи черных рек, свитых в переливчатые коридоры. Реки висели в пустом пространстве. Одни из них текли медленно, другие - быстро, одни состояли из огня, другие - из мельчайших частичек, похожих на песок, третьи напомнили бы ему ледники, если бы он знал, что это такое.

Августин больше не имел имени. Мир из двух обитателей не знает имен. В нем есть только Я - огромное сильное рыбообразное существо, сотканное из звенящей яростью плоти - и Моя Тень. Моя Тень сейчас бежит от Меня и Я должен настичь ее во что бы то ни стало. И когда это произойдет, мы сольемся в Одно и зачнем Нечто.

Я чувствовал след Тени. Она совсем недавно была здесь и если Мне хватило бы терпения дождаться ее, то рано или поздно она пришла бы сюда вновь, ибо такова природа этого мира. Но Я нетерпелив, Я очень спешу.

Я сильно схлопнул четыре хвостовых плавника - материя Моей реки возмутилась и несколько огромных шаров искристой жидкости, оторвавшись от ее поверхности, полетели в разные стороны. Спустя мгновение, они, повинуясь силе тяготения Моего Мира, закружатся вокруг реки, как планеты кружатся вокруг солнца в Мире, Которого Я Не Знаю. Но Я этого уже не увидел, потому что Мое тело с веселым свистом, который мог слышать только Я своими бугристыми ушами - по одному бугорку под каждой пластиной чешуи - уже неслось вперед в шлейфе возбуждающих ароматов Тени.

У Меня был только один инстинкт - инстинкт Слияния, и у Тени тоже был ровно один инстинкт. Инстинкт Бегства.

Тень почувствовала присутствие преследователя, ибо точно так же, как она, благодаря прямой причинно-следственной связи, оставляла свой след позади себя, Он, благодаря наличию в этом мире связи обратной, оставлял песню своей ярости впереди себя, и она слышала ее и она бежала.

Но Я был быстр, все быстрее змеилось Мое тело сквозь кристально-чистую воду этой реки, и река за Мной разлеталась мириадами капель. Я приближался. И тогда Тень свернула в песчаную реку, выделяя из своих брачных желез липкую жидкость, склеивающую песчинки в единую сверхпрочную субстанцию, которая вставала за ней непроходимой стеной.

Я в остервенении бился костистой мордой, увенчанной тремя корундовыми бивнями, о бесстрастную серую поверхность. Ни одна трещина, ни одна царапина не подмигнули Мне надеждой на успех. Отчаяние затопило Меня свинцовой волной. Мне нечего делать здесь и нигде больше делать Мне нечего. И ждать Ее здесь Я не имею времени. И тогда вибрации Моего Мира напомнили Мне один из своих нехитрых законов и указали выход.

Я устало опустил пластинчатые веки на горящие бирюзово-охряным светом глаза - солнце Моего Мира. Во тьме нет Тени. Без Тени нет Меня. Без Меня нет Моего Мира.

8

- Папа-папа-папа-папа, - я всегда обращаюсь к нему так, когда мне очень хочется. - Расскажи стишок.

Он подымает на меня свои неприкаянные глаза в окантовке синих кругов.

- Стишок? Стишок слушай...

Его интонация всегда имеет какие-то трудноуловимые странности и всякий раз новые. Он задумчиво смотрит в потолок, потом грызет пластиковую насадку на позолоченной дужке очков, потом говорит:

- Тарантул, сделанный из плюша, Глаз не имеет - только уши Мохнатые все тело покрывают.

Я отчаянно ору: "Не нада-а-а!!!", плачу, бегу. Всякий раз он рассказывает один и от же стишок, всякий раз я взрываюсь ужасом, негодованием, омерзением, мое тело покрывается мурашками, словно по нему ползет этот самый тарантул, который сделан из плюша.

Мой папа днем мучает меня, мучает своими непрестанными штудиями в огромных томах с незнакомыми буковками и страшными стишками о диких существах, которых не бывает и которые живут только в его безумном воображении.

Ночью мой папа мучает маму. Кто это такая - мама - я не знаю. Он называет это так - мама, и я думаю, что это очередной зверь, порожденный его фантазиями. Он никогда не пускает меня в комнату, где живет мама. Но ночью оттуда доносится его довольное уханье и еще странные стоны. Не знаю. Нас двое и больше нет никого - чьи же это стоны? Кого обижает мой папа по ночам? Может быть, он кривляется на два голоса? Но даже если он кривляется, это все равно равноценно - так говорит папа, и я учусь у него целесообразным мыслям и точным словам - равноценно тому, что у нас в доме завелся кто-то третий. Мама. И, раз все сказанное выше верно, полагается оградить маму от папиного насилия.

Вечером я беру большой кухонный нож, которым мы разделываем большие мясистые арбузы с нашей плантации, и захожу в папин кабинет. Кабинет пуст. На столе короткая записка. "Я твоя мама, придурок. Локи". Я не понимаю странных слов записки, но знаю только одно - папы больше нет в этом доме и мне тоже больше нечего делать здесь. Я снимаю с полки "Наставление к безболезненному суициду. Издание восьмое, стереотипное".