Вл. Гаков - Другое небо (сборник)

Станислав Лем, пожалуй, единственный попытался серьезно обсудить новую «теологию» — «теологию» космического и компьютерного века, в котором люди, даже скорее всего не отдавая себе в том отчет, запускают новый виток эволюции разума на планете.

Уже сегодня ясно, что гипотетическое порождение нашего разума окажется прежде всего не-нашим, не-человеческим. Необязательно инфернально-агрессивным, как его долгие годы представляла научная фантастика, но уж обязательно непонятным. Человечество стоит на пороге нового шока — от уязвленного самолюбия. Ведь обезьяна, даже гусеница какая-нибудь не обладают, к счастью, разумом, и потому им неведом «комплекс неполноценности» при взгляде на удачливого наследника на эволюционной лестнице. А мы? Поймем ли мы тех, кому уже готовы дать рождение, когда они будут отличаться от нас, как мы отличаемся от той гусеницы…

Коль скоро разговор зашел о творчестве Станислава Лема, то далее деление научной фантастики на темы теряет всякий смысл. Потому что есть темы, а есть целые миры, проблемные поля (термин, кстати, самого Лема). И разбирать «тему роботов» в его творчестве — все равно что «тему самоубийства любящей женщины» в творчестве Толстого или «тему убийства и наказания за него» у Достоевского.

Тем более что не только для Станислава Лема, но и для многих (нет, виноват — как раз для немногих) его коллег по перу обращение к вечным вопросам бытия, на которые пытается дать ответ религия и философия, означает не новую «тему» в палитре, а что-то самое главное. Сущностное, основное, а не «одно из»…

Советский читатель знаком с небольшим по объему произведением польского писателя под названием «Новая космогония». Эта рецензия на несуществующую книгу (так определил этот непонятный жанр сам автор) говорит о возможностях фантастики в обсуждении метафизических проблем больше, чем, пожалуй, все упомянутые до сих пор произведения других авторов. Лему, конечно, писательской хитрости не занимать: он избрал очень удобную форму для изложения своей ереси, говоря о ней как бы не всерьез, полуиронично и даже вроде бы не скрывая, что мистифицирует читателя. (Для поклонников творчества Хорхе Луиса Борхеса могу сообщить, что это один из самых любимых и чтимых авторов Станислава Лема.) «Новая космогония» вполне украсит любую подборку произведений, тематически определенную как «фантастика на темы религии». И это при том, что автор собственно теологических проблем не касается и ведет обсуждение, формально не выходя за границы «науки». Но дело-то в том, что уровень обсуждаемых проблем — как возникла, что из себя представляет на деле и чем «кажется» нам Вселенная — таков, что на естественные науки тут надежда слабая. Остается религия, близкая к схоластике философия и… научная фантастика. Но последняя только при условии, что ее будет представлять Лем!

Зато в самом, вероятно, знаменитом произведении писателя — «Солярисе» (1961) религиозная (точнее, квазирелигиозная) проблематика обнажена, выведена на первый план и, по сути, задает философский ключ к пониманию этого сложного и многопланового полотна.

…Убежден, что для многих читателей-соотечественников, знакомых с переводом романа на русский язык аж с середины 60-х годов, последний вывод покажется откровенной натяжкой автора данной статьи.

Причем тут религия? Однако только в 1976 году, когда издательством «Прогресс» был издан новый перевод «Соляриса», читатели, к которым автор этих строк относит и себя, с изумлением обнаружили, что злой волею предыдущих редакторов самого-то главного в романе мы все это время были лишены!

Нет, разумеется, и в первом варианте перевода были Крис и Хари, и станция на Солярисе, и наука соляристика, и прекрасные визуальные картины планеты-океана, нарисованные фантазией художника Лема.

В том переводе была опущена всего одна сцена поближе к финалу (всего две страницы) — и наш читатель остался в неведении относительно философской концепции Лема-мыслителя.

Действительно, мелочь… Чтобы не быть голословным, выпишу с минимальными сокращениями последний диалог Снаута и Кельвина:

«— …скажи мне… ты… веришь в бога?

Снаут проницательно посмотрел на меня.

— Что? Кто сейчас верит…

В его глазах светилось беспокойство.

— Это все не так просто, — начал я беспечным тоном. — Ведь меня интересует не традиционный земной бог. Я не разбираюсь в религиях… Ты случайно не знаешь, существовала ли когда-нибудь вера в бога слабого, в бога-неудачника?.. Я имею в виду бога, несовершенство которого не связано с простодушием людей, сотворивших его, его несовершенство — основная, имманентная черта. Это бог, ограниченный в своем всевидении, всесилии, он ошибается в предсказаниях будущих своих начинаний, ход которых зависит от обстоятельств и может устрашить. Это бог… калека, который всегда жаждет большего, чем может, и не сразу понимает это. Бог, который изобрел часы, а не время, что они отсчитывают, изобрел системы или механизмы, служащие определенным целям, а они переросли эти цели и изменили им. Он создал бесконечность, которая должна была показать его всемогущество, а стала причиной его полного поражения…