Людвиг Герхард - Роботсмэн. Сто лет спустя

– Значит, Теллур своё впечатление от вашего рассказа в романе отразил? Ты не ответил на мой вопрос: можно ли было тех опасностей вам избежать?

– Любой исторический роман и даже научный труд неизбежно несёт отпечаток личности автора, его восприятие. С немногим я там несогласен. Не так я думал, не с той интонацией говорил. Иные вещи он домыслил просто. Но это было его правом, правом автора. В принципе и в главном всё так и было. А избежать… Вот я пытаюсь избежать твоего вопроса, чтобы на него не отвечать. Но ты не уступаешь, не даёшь мне избежать. Вот говорят: такова жизнь. А что стоит за этим словом «жизнь»? Стоят за этим люди, только люди. Мы все определяем жизнь друг друга, определяем жизнь других. Интриги – это замыслы людей, а замыслы не имеют вариантов, они всегда исходят из инстинктов, мотивы – из глубин души. Поэтому поступки и интриги предопределены. Все остальные втянуты в интриги. Исходы здесь предрешены.

В согласии кивнула Этна головой:

– Наверное, подсознательно не могу воспринять тебя прошедшим через века. Давно нет ни командира Теллура, ни профессора Анжи, ни того мастер-оператора Корэфа. Сознание прагматично. Но подсознание отвергает вечность жизни человека. Инстинкт не соврёт. А ты – просто рукотворное чудо, дар из рук великих предков. Я всё люблю в тебе, люблю, не налюбуюсь.

– Девочка моя. Тот Корэф умер вместе с Анжи. Давно нет тела, что ласкала Анжи. А то, чего касается твоя рука, к чему прижато твоё тело и что вонзается в тебя, – всё это никем не тронуто. Тебе одной принадлежит. Не отпечаталась на мне ничья рука иная. Во мне самом осталась лишь память обо всех. Во мне они останутся живыми. Я твой, в твоей реальности, и жив я только для тебя. Если устанешь читать, скажи. Ляжешь ко мне на грудь. Я расскажу тебе с того места, где ты остановилась.

Плод оказался двойней. С разрешения шефа клиники роды принимал Корэф. Всё обошлось прекрасно, без осложнений. Ребята повыскакивали в порядке очень живой очереди. Имена давать не торопились. Потом поразмышляли не без скандала и назвали того, кто старше, Иланом, а младшего назвали Марком.

Прошло много месяцев. Не так уж скор в своём движении свет. Мы мчались, но как будто бы стояли. Давно никто из пассажиров не интересовался ни преодолённым расстоянием, ни дистанцией, ни временем, ни окружением звёзд. Никто не спрашивал параметров полёта, температуру за бортом. Да и какая там температура?! Температуры никакой, абсолютный ноль. Ноль значит ничего. «Из ничего и выйдет ничего», как сказано героем, и это правда потому, что за бортом физически температуры нет, нет главного в температуре – нет вещества, носителя температуры. Давления тоже никакого! Ничто не давит, не гнетёт, не греет, не морозит. Но если греет, то свет далёких звёзд. Морозит, только если глянешь на экран, в котором бездна тьмы. Тогда зачем интересоваться, чего нет?

Прошёл ещё год. И ещё. Ребята подросли, забегали по кораблю. За ними Корэф успевал едва. Он не был опытен в погоне за двумя. Но был и плюс: они не разбегались никогда. Замкнутое пространство было преимуществом, но и недостатком – бесчисленное множество похожих помещений. Корэф надел на малышей подарки – часики-браслетки, благодаря которым ему труда не составляло быстро отыскать маленьких гуляк. Они постоянно были с кем-то в общении. Ребята росли быстрее, чем корабль приближался к Солнечной системе. Торможение давно началось, и гравитационные нагрузки напомнили о себе.

Всему приходит конец, на который, казалось, перестали надеяться пассажиры. Корабль не просто перестал людей интересовать. Они его возненавидели. Каждый старался отвлечься любимым увлечением. Салон сексуальных услуг ломился от ошалевшей публики. Из-за недостатка места и переизбытка чувств начались оргии. Вакханалия Вальпургиевой ночи перетасовывала группировки интересов. Ничто не осталось под запретом приличия. Не стало приличия, не стало запретов. Тюрьма меняет психику людей. А здесь особая тюрьма, в которой максимум свобод. В запертом однообразии тюрьмы компенсаторно срываются краны сдерживания инстинктов, чтобы хоть чем-то имитировать свободу. Раскрепощаются пристрастия. И секс становится нормой общественной нравственности. Роботсмэны обоего пола, свободные от всех обязательств, бесперебойно и беспрепятственно организовывали межсемейные оргии и участвовали в них. Когда супруги друг другу надоели, ревность уступила место распутству. Потом, после прилёта и выхода из этой бочки с сельдью, всё постепенно восстановится. Инстинкты снова сдружатся с моралью, которая прикроет их своей вуалью.