Александр Матюхин - Реальность поверженных

– Это вы прятали от людей? На это убили четыре месяца? Мне вас жалко. Вы утратили талант, доктор.

Квадрига вспыхнул.

– Разве вы не видите, что здесь? – закричал он. – Картина! Автопортрет с реалиями! Маслом! Вскрою гнилость системы! Обнажу правду! Как в юности! Помните? Все на баррикады, во имя Президента! Ничего вы не помните! Не застали Квадригу в зените! Только Президент. Но я больше не пишу Президентов! Потому что устал творить ложь! Хочу правду!

– А вот так не надо говорить, – перебили его. Лица стали суровыми, непробиваемыми. – За ваши слова можно и под статью попасть.

– Плевать! – сказал Квадрига, внезапно успокоившись. – Но это не мазня. Искусство.

– Может, вы переоцениваете свое творчество? – спросил один.

– Или просто выдохлись. Исчерпали талант? – участливо подхватил второй. – Так иногда бывает. За эту, с позволения сказать, роспись маслом вас никто никуда не посадит. Рисуйте на здоровье. Хоть ангелов карающих, хоть нос в прыщиках.

– А хотя, знаете… – первый, будто что-то вспомнив, достал блокнот и что-то в него записал. – Давайте-ка мы у вас картину конфискуем. В целях профилактики. Вы потом еще напишете. Такое даже моя дочь может. Не обеднеете. Через два часа машина приедет, транспортирует. Вы не возражаете? Вот и замечательно.

Военные пожали Квадриге руку и вышли из подвала. Квадрига слышал, как они поднимаются по ступенькам, потом звуки растворились и снова стало тихо. На полу остались их влажные от ботинок следы. Пахло одеколоном после бритья.

Квадрига повернулся к картине и долго ее разглядывал. Теперь действительно вдруг оказалось, что она дрянно и бесталанно написана. Будто кто-то сорвал с глаз пелену, вернул к той самой реальности, из которой Квадрига убегал. Не было в картине ничего революционного и свежего, а была всамделишная мазня, недостойная того, чтобы ее вообще вытаскивали из подвала.

Так, может, и все остальное его творчество – мазня? Просто никто об этом не осмеливался сказать? Попробуй раскритикуй господина Президента. Висят сейчас на стенах всех школ, комбинатов, заводов, университетов и даже в некоторых квартирах его, Квадриги, картины, но никому они не нравятся, все их считают дерьмом и безвкусицей. А снять не могут. Потому что боятся. А он, Квадрига, мнит себя великим художником, гением, не видя, как все его презирают и смеются за спиной.

Он с горечью вспомнил о забытом в гостиной бокале с ромом. Потом вспомнил забор с колючей проволокой и вышки вдоль бывшего лепрозория. Наверное, ему тоже надо туда, к мокрецам, спрятаться от людского глаза, чтобы через какое-то время все забыли о таком вот ничтожестве, как доктор Р. Квадрига.

Он вернулся в гостиную, взял из холодильника непочатую бутылку коньяка, содрал пробку и глотнул прямо из горлышка. Напиток был благородный, мягкий, но от неожиданности все равно проступили слезы. Квадрига закашлял.

– Имею цель – напиться! – сказал он и рассмеялся.

Цель жизни прямо перед глазами. Шагай, не сворачивай. Раз, два, правой, как в молодости. Надо было остаться в армии, дослужился бы до генерала, сидел бы спокойно в каком-нибудь штабе, пил коньяк и ни о чем не думал. Ни одной крамольной мыслишки бы не забралось в его голову.

Квадрига вышел на улицу, нежно прижимая бутылку к щеке, пересек площадь, прошел мимо гаража и фонтана, оказался за воротами и побрел по дороге в сторону бывшего лепрозория.

На открытой местности дождь бил нещадно, а ветер будто сорвался с цепи и хлестал по щекам ледяными порывами.

«Я приду к ним и скажу, мол, возьмите меня к себе. Признанного бездаря. Гения от сохи. Сколько их уже было до меня таких? Сотни. Каждому государству – свои таланты. Недаром говорят, что величие нации определяет созданное им искусство. А ведь я сам поливал грязью всех этих бездарей из столицы. Я их презирал. Требовал не марать кисти, отправлял в токари, лишь бы дальше от искусства. Если я сам – никто, то кто же те, кого я считал хуже себя? Так и скажу – заберите, мокрецы, меня. Что хотите сделайте. Утопите. Превратите в русалку. Заставьте читать ваши книги, которые постоянно завозятся грузовиками. Может, тогда превращусь в человека. Обозначу цели. А? Может, тогда?»

Он шел по дороге нетвердой походкой и пил. Справа начался лес. Ветер утих. Квадрига промок насквозь. В карманах он обнаружил клочки утренней газеты и принялся развлекаться тем, что катал их в шарики и оставлял позади себя, чтобы потом найти дорогу домой.

«Я жалок, – думал он. – Меня даже не посадят. Так и останусь тут гнить под дождем, как старый башмак. Кому я вообще нужен?»