Андрей Таран - Земляника на пальцах

– Полтора года я наблюдаю вас, – сказала штатный психолог Института, дама с печальными глазами, – и знаете, что вижу? Вы саморазрушаетесь, Антон.

– Намекаете на суицид? Могу заверить, что не собираюсь…

– Вы – нет, но тело говорит о другом. С каждым месяцем показатели все хуже. И означает это только одно: вы не принимаете помощь. Вы, Антон, восстаете против законов Земли и требуете сурового наказания персонально для себя. Вы не согласны на прощение, потому что не готовы простить сами. Как в Арканаре поступают с преступниками?

– В последнее время вешали, иногда – сжигали.

– Что ж, предположу: вы подсознательно требуете очистительного костра. Вы, Антон, жаждете страданий. А я не в состоянии вас переубедить – и никто не сможет – потому что вы глухи к любым доводам. Вы сами вынесли приговор, отказали самому себе в обжаловании и теперь медленно приводите его в исполнение.

«Скорей бы», – подумал Антон. Он всегда любил быстрые решения и презирал колеблющихся. Наверное, поэтому из него вышел отвратительный историк. Там, в Арканаре, он колебался на каждом шагу – но теперь, застряв на другой стороне тьмы, он презирал себя и за это.

– Поэтому я вижу два пути. Мы можем продолжить наши сеансы, даже повысить интенсивность – и рано или поздно ваша тяга к саморазрушению уступит. Правда, я не готова предсказать, сколько вы успеете нанести себе урона, прежде чем излечитесь. Или мы можем удалить раздражитель, так сказать, первопричину. Никакой хирургии, никакого ущерба. Легкое вмешательство в нейронные импульсы мозга, корректировка подпороговых деполяризаций и гиперполяризаций – ваши воспоминания останутся в целости, как неприступный средневековый замок, просто вы перестанете заходить в некоторые комнаты.

– Стирание памяти?!

– Скорее, блокировка проблемных участков, – психолог говорила, растягивая слова, будто объясняла трудный урок первокласснику. – Последние дни на Арканаре, конечно же, и события, которые привели к срыву. Я полагаю, мы закроем год-два, не больше.

Забыть Киру? Отказаться от малыша Уно, отдавшего за него жизнь? Вычеркнуть из памяти мудрого Будаха, неистового и преданного друга барона Пампу, зачеркнуть ночные беседы с отцом Кабани. Забыть про жаркую ненависть к дону-епископу Рэбе… что же от него, Антона, останется?

«Ты уже предал их всех, – зло сказал внутренний голос. – Врал Кире про то, как вам будет здорово в новой сказочной стране. Вещал друзьям про силу духа, а на деле доказал, что вполне хватит просто силы: любой мыслитель или философ не стоит грязи с сапог умелого мечника! Ты умудрился предать даже Александра Васильевича и Пашку, изгадив дело всей жизни. Так по какому праву ты цепляешься за память о преданных тобою?»

Но забыть Киру…

Антон вскинул голову и заметил взгляд медсестры. Маша тут же отвернулась, но ее жалость, будто кислота, плеснула ему в лицо, сжигая мясо и кости. Он умер, он давно уже умер. Человек по имени Антон, он же дон Румата Эсторский, остался лежать бездыханным той ночью в дворцовых покоях, залитых кровью. А здесь и сейчас существовала лишь оболочка, пустышка, каким-то неведомым обманом завладевшая чужими воспоминаниями.

– Я согласен, – сказал Антон.

Шестой день отец Кабани не выходил из винных погребов. И хорошо бы, как раньше: в обнимку с радушным хозяином брести вдоль пузатых дубовых шеренг, петь и вести умные беседы, вскрывать один бочонок за другим, подставляя бокалы под шипучее ируканское, густое коричневое эсторское, белое соанское… Да хоть бы даже под обычное пиво! Но нет: нынче отец Кабани был трезв. Нынче винные погреба пали, оскверненные его спиртогонными агрегатами. Лучшие сорта лились в бездонные утробы «адских машин», чтобы на выходе дать очередную бутыль горючей воды. Что поделать? Брага из брюквы, овса и хмеля не успевала вызревать, а вино, даже легкая ируканская шипучка, после перегонки сжигало орденские осадные машины не хуже, чем небесный огонь.

Никогда еще отец Кабани не чувствовал себя большим святотатцем, чем сейчас.

Он не отходил от агрегатов. Серый, с лицом опухшим более, чем в периоды беспробудного пьянства, он кормил и кормил ненасытных чудовищ.

Дважды в сутки толпы арканарцев шли на приступ. Отец Кабани держал двери открытыми – иначе можно было задохнуться – и приучил себя слышать, как идет сражение. Нарастающий, словно ветер северных морей, гул – это очередной штурм. Лязг, скрежет, свист, лопающееся дерево, вопли умирающих и сквернословие живых – это битва на стенах. Неистовый рев барона – это безумие последнего удара, после которого замок или падет, или перемелет очередную волну вчерашних обывателей Арканара. Радостные вопли вперемешку со стонами – еще несколько часов жизни.