Сергей Болдырев - Загадка ракеты «Игла-2»

Свет погас. Круглое окно экрана мягко светилось темной синевой. Иногда на синем поле появлялась слабая вспышка — изображение метеора. Люди в молчании смотрели на экран.

Николай Георгиевич вращал какую-то рукоятку. Неожиданно из-за темного края экрана появилось золотистое пятно.

— Вот он, — хрипло сказал астроном.

Буров резко приподнялся, с шумом упал стул.

— Почему так неясно видно? — спросив Буров. — Можно ли сделать отчетливее?

— Можно, — сказал старик.

Изображение новой звезды на экране как бы сжималось, контуры его становились резче, золотистый оттенок сменился желтовато-коричневым; в синем окне экрана четко определилось угловатое изображение небесного тела.

— Бесформенная глыба, — негромко сказал старик, — должно быть, кусок железа… Из каких глубин вселенной занесло его к нам?

Люди долго молча разглядывали нового спутника. Тишина была нарушена Буровым.

— Вот так спутничек, — он негромко смущенно кашлянул. — Наградили нас таким уродом…

На следующий день утром Николая Георгиевича не оказалось в его комнатах — значит, всю ночь ученый опять не спал, находясь около своих приборов. Это уже было слишком, и Алексей отправился в главный зал для решительного разговора.

Старик сидел там хмурый, злой от усталости, и, казалось, подступиться сейчас к нему нет никакой возможности. Он коротко сообщил результаты своих последних наблюдений: да, его предложения подтвердились — спутник представляет собой кусок металла.

— Забавно, — с добродушными нотками в голосе сказал Алексей.

— Что забавно? — удивился старик, уставившись на собеседника.

— Забавно, — невозмутимо повторил Алексей, — обрести нового спутника — большая удача для нашей старушки-Земли…

Старик посмотрел на него с любопытством, сразу как бы отдаляясь от своих мыслей о необычайном явлении. Этот крепкий спокойный человек нравился ему своей невозмутимостью и способностью не поражаться и не удивляться, по крайней мере, внешне. Эту способность трезво и спокойно относиться к самым невероятным событиям Николай Георгиевич очень ценил в людях. Пожалуй, и ему надо, хотя бы на время, взглянуть как бы со стороны на то, что происходит.

В конце концов, охваченный возбуждением, он мог упустить что-то в расчетах.

— Все это очень интересно, — продолжал Алексей, — и как-нибудь на свободе мы еще с вами об этом потолкуем. А сейчас…

И он без всяких предисловий объявил Николаю Георгиевичу, что ему придется бросить свои наблюдения (на белом свете достаточно астрономов, чтобы докопаться до истины) и взяться, наконец, за лечение.

— Бросить сейчас работу? — переспросил ученый.

— Довольно упрямиться, дорогой, — перебил его Алексей с веселой усмешкой во взгляде, — из этого все равно ничего не выйдет.

— То есть, как?

Старик, подняв седые брови, в изумлении уставился на собеседника.

— Вам придется уехать, — все еще улыбаясь, сказал Алексей.

— Вы это серьезно?

— Конечно.

— А если я… не поеду?

— Вы поедете.

— Почему?

Алексей встал:

— Вы поедете, дорогой. И давайте не будем ссориться.

— Вы мне нравитесь…

Ученый завозился в кресле, оперся худыми руками со вздувшимися синеватыми венами о край стола и встал.

— Идемте прогуляемся, голубчик, — сказал он. — Вы возвращаете меня в жизнь своей бесцеремонностью. Так и хочется занять у вас немного здоровья и силы… Идемте, идемте Алексей Иванович.

Инженер подошел к двери, прихлопнул ее и, повернув ключ, сунул его в карман брюк.

— Давайте говорить серьезно, — сказал он. — Неужели вы не понимаете, на что идете, не желая лечиться?

— Мне поздно лечиться, — спокойно сказал Николай Георгиевич, — болезнь перешла в неизлечимую стадию. Вы сами должны понять, что при этих обстоятельствах бросить работу, не доведя до конца своего открытия, — это предательство перед наукой.

Алексей почти выкрикнул:

— Надо послать все к чорту, перевернуть кверху дном институты, покончить с этой болезнью, а не сдаваться на ее милость.

— Поздно, Алексей Иванович. — Старик холодными пальцами сжал его руку: — Я прошу вас не говорить Оленьке о моем положении. Она ничего еще не знает. И знать ей не надо. Для нее это будет слишком тяжело… А вы… молодчина.

Ученый попытался улыбнуться, губы его дрогнули, но из улыбки так ничего и не вышло — глаза остались строгими.

— Я живу только одним — наукой. Жить иначе, думать о себе в моем положении невозможно, ни один человек этого не вынесет. Дайте мне, пожалуйста, ключ.