Марк Рабинович - Защитники прошлого

Вначале мы отвезли Карстена на его съемную квартиру в Флорентине, а потом, не торопясь, поехали забирать Лесю, благо детское сиденье было закреплено в "Хендае". По дороге мы попытались переварить новую информацию, но быстро выдохлись, не слишком понимая, что происходит. Интересно, что известно Эйтану и зачем Карстену нужна была эта встреча с Майей Белобржецкой?

– Любопытно – сказала Аня – Детей Белобржецких звали Арье и Ханна, как раз как нас с тобой. Странное совпадение, ты не находишь?

Я ничего не ответил. У меня перед глазами стояло лицо старшего Белобржецкого и с этим лицом была связана некая, неосознанная пока, мысль. Мне начинало казаться, что совпадениями здесь и не пахнет.

Эберхард вышел на связь на третий день. К этому времени моя голова уже распухала от сведений о той войне и том времени, а Карстен, хотя и был историком, тоже не вылезал из Сети. К тому же, девочки из недавно образованного отдела нашей конторы, который мы называли "маскарадным", уже стояли на ушах. Там шили для нас подходящую эпохе одежду и готовили документы. На этот раз мы шли отнюдь не в наивное средневековье, куда можно было попасть босиком и где примитивная тамга открывала все двери. Нет, нас посылали в нацистскую Германию, покрытую разветвленной сетью Гестапо и СД. К тому же, в те времена уже делали изделия из пластмассы, особенно пуговицы, а канал не пропускал пластмассу. Поэтому пуговицы нам вытачивали из кости "под пластмассу". Особенный трепет вызвала у "маскарадного отдела" необходимость в подштанниках. Дело в том, что меня собирались одеть как советского военнопленного на сельхозработах, а Карстена, ну разумеется, как моего хозяина – бауэра. Нас забрасывали в январь и обойтись трусами никак не удавалось. К тому же, хотя в Красной Армии и разрешили трусы еще в 1940-м, но одевали их только офицеры и только в летнее время. Особенно озадачило девочек то, что советские и немецкие подштанники выглядели совершенно по-разному. Мне вся это возня была непонятна, потому что если Гестапо нас разденет, то меня сразу будет ждать ближайший крематорий. Кстати, Эйтан, разумеется не спрашивая меня, планировал было хирургическую операцию по восстановлению моей крайней плоти, но, к счастью, отказался от своей идеи. Нет, не из-за человеколюбия, а из-за длительности восстановительного периода.

…На этот раз Эберхард был почти спокоен. Он позволил Рои снять координаты и теперь мы с Карстеном могли надеяться, что нас не забросят по ошибке куда-нибудь на Мадагаскар. Самому Эберхарду было обещано прислать пару компетентных специалистов, которые разберутся с назревающей катастрофой. То, что один из нас еврей, а второй – кабинетный историк, от него скрыли. Нас просто представили ему, причем говорил только Карстен, тщательно подбирая слова, чтобы не ляпнуть что-нибудь из сленга XXI-го века. Не зная немецкого, я не понял ни слова, а спросить постеснялся, но чувственная экспрессия австрийского историка впечатляла. Кабан никак не отреагировал на эту пламенную речь, лишь смотрел на нас коровьими глазами, отражающими удивительную смесь отчаяния и надежды.

Мы уходили "вниз" ранним утром, когда в лаборатории еще не было посторонних. Нас провожали Эйтан, Рои, неизменный Виктор и, конечно же, моя Аня. Когда перед нами открылись двери такого знакомого мне шкафа, она бросилась мне на шею и прошептала в ухо:

– Я не буду жить если ты не вернешься. Лёв, о мой Лёв!

Ее слова щекотали мне мочку уха и разрывали сердце. Только она, она одна в этом мире называла меня "Лёв". Я помню, как много лет назад она взметнула свои длинные ресницы и единственные в мире глаза впервые взглянули на меня с экрана ноутбука. Растерянный и ошеломленный я назвал ей тогда то имя, которым меня звала мама – Лёва. Она никогда не слышала таких имен и я, заикаясь объяснил ей про огромного кота пустыни, которого называют "лев". Два слова смешались в ее речи и у нее получился "Лёв". Этим именем она встречала меня в лесах киевщины, куда я прошел через десять долгих веков по дороге к ней. Этим именем она провожала меня на битву, когда враг стоял под стенами детинца. Этим именем она прощалась со мной, перед тем как выбросить меня, умирающего от яда, обратно в мое время. И именно это имя набатом прогремело в моем телефоне, когда она сама пронзила все времена и пришла ко мне. С тех пор прошло немало лет, у нас растет дочка, но в ее минуты отчаяния я снова слышу: "Лёв, о Лёв!" И всегда говорю одно и то-же, как клятву, как обещание, неподвластное времени: