Генри Каттнер - Призрак

Они находились в Черепе, где Крокетт безо всякого энтузиазма проводил ежедневный осмотр интеграторов.

— Он занимался ею прежде, доктор? — спросил ирландец. Ему хотелось выговориться: тишина нагнетала напряжение.

— Нет, но у него изрядные способности. Скульптура занимает голову и руки одновременно. В его психике это связано между собой. Прошли три недели, правда? И Квейл уже на пути к выздоровлению…

— Но это ничего не дало… им… — Крокетт кивнул в сторону белых колонн.

— Знаю. Пока ничего, но подождите немного. Думаю, что когда Квейл полностью излечится, интеграторы это запишут. Радиоатомный мозг поддается лечению только индукцией. Очень неудачно получилось, что Бронсон находился здесь все время один. Его можно было вылечить, если бы…

Но Крокетт не желал слышать об этом.

— А как там сны Квейла?

Форд тихо засмеялся.

— В данном случае метод себя оправдал. У Квейла есть неприятности, иначе он вообще не рехнулся бы, и эти неприятности отражаются в снах, искаженные фильтром автоцензуры. Мне приходится расшифровывать символы, опираясь на мои знания о самом Квейле. При этом очень помогают тесты на словесные ассоциации. Он был человеком, поссорившимся с жизнью, причина заключалась в его раннем общении с людьми. Вместе с тем он ненавидел и боялся своего отца-тирана. В детстве ему привили убежденность, что он ни с кем не сможет состязаться и всегда будет проигрывать. Во всех своих несчастьях он обвиняет отца.

Крокет кивнул, рассеянно разглядывая верньер.

— Если я правильно понял, вы хотите уничтожить его чувства к отцу, верно?

— Скорее, уничтожить уверенность, что отец властвует над ним. Он должен поверить в свои силы и одновременно понять, что и отец может ошибаться. К тому же, с этим связана и религиозная мания. Возможно, это идет от его натуры, но это вопрос меньшего значения.

— Призраки! — сказал вдруг Крокетт, вглядываясь в ближайший интегратор.

В холодном свете флуоресцентных ламп Форд проследил его взгляд, а потом осмотрел весь подземный зал, где неподвижно высились колонны.

— Знаю, — сказал Форд. — И пусть вам не кажется, что на меня это не действует. Но я борюсь с этим, мистер Крокетт, и в этом вся разница. Если бы я сидел в углу и предавался отчаянию, я обязательно пропал бы. Но я стараюсь действовать, относясь к депрессии, как к противнику, обладающему личностью. — Черты его сурового, напряженного лица, казалось, заострились. — Это лучший способ.

— А сколько еще…

— Мы близимся к концу. Когда Квейл излечится, все станет ясно.

БРОНСОН, ОКРУЖЕННЫЙ ПРИЗРАКАМИ, ПОГРУЖЕННЫЙ В БЕЗНАДЕЖНУЮ АПАТИЮ, В ГЛУХОМ, СЛЕПОМ УЖАСЕ, ТАКОМ ВСЕМОГУЩЕМ, ЧТО МЫШЛЕНИЕ СТАЛО НЕВЫНОСИМЫМ И БЕССМЫСЛЕННЫМ УСИЛИЕМ… ВОЛЯ К БОРЬБЕ ИСЧЕЗЛА, ОСТАЛСЯ ТОЛЬКО СТРАХ И ГОТОВНОСТЬ ПРИНЯТЬ ЛЕДЯНОЙ МРАК.

Это было наследие Бронсона. Да, думал Крокетт, призраки существуют. Сегодня, в двадцать первом веке, может, прямо сейчас. Когда-то это были просто суеверия, но здесь, в подледном зале, тени сгущались даже там, где не могло быть теней. Разум Крокетта и во сне и наяву непрерывно атаковали фантастические видения. Его сны заполняла бесформенная, невообразимо пустая темнота, которая неумолимо надвигалась, когда он пытался бежать на подгибающихся ногах.

Однако Квейл чувствовал себя все лучше.

Три недели, четыре, пять, наконец, кончилась шестая. Крокетт устал, и его не покидало чувство, что он останется в этой тюрьме до самой смерти, что никогда ему не выбраться отсюда. Но он стойко переносил все. Форд вел себя ровно, только стал еще собраннее, суше, сдержаннее. Ни словом, ни жестом он не давал понять, с какой силой интеграторы атакуют его психику.

Интеграторы в глазах Крокетта обрели индивидуальность. Теперь они были для него угрюмыми джинами, затаившимися в Черепе, совершенно равнодушными к судьбам людей.

Снежная буря, стегая лед порывами ветра, превратила ледник в спутанный клубок. Крокетт, лишенный возможности выходить на поверхность, все больше погружался в уныние. Пищевые автоматы, располагающие любыми продуктами, сервировали стол; если бы не они, все трое ходили бы голодными. Крокетт был слишком апатичен, чтобы заниматься чем-либо, выходящим за пределы его профессиональных обязанностей, и Форд уже начал озабоченно поглядывать на него. Напряжение не уменьшалось.

Если бы что-то изменилось, если бы возникло хотя бы малейшее отклонение от смертоносной монотонности депрессии, появилась бы надежда. Однако запись навсегда остановилась на одной фазе. Ощущение безнадежности и поражения было так сильно, что Крокетт не мог бы даже покончить с собой. И все же он продолжал судорожно держаться за остатки здравого смысла, зацепившись за одну мысль — быстрое излечение Квейла автоматически уничтожит призрак.