Анатолий Агарков - Пещера Титичных гор

И ещё почувствовал усталость душевную – сколько всего произошло и случилось, явный перегруз на рассудок. Начал тупить – не хотелось ни о чем думать. Общий тонус падал, наваливалось равнодушие – а ведь только что проснулся, если это можно назвать пробуждением.

А как там Лозовский? Почему не шевелится и в себя не приходит?

Потрогал его – теплый вроде. Спит или в коме? Попробовать разбудить? А вдруг он проснется без вернувшегося сознания каким-нибудь зомби. Лучше не рисковать, а подождать. Вот только голод действительно донимал…

От нечего делать исподволь стал прокручивать в памяти события минувших суток. И от мыслей, которые через силу, вдруг почувствовал прилив бодрости – радость в теле появилась, захотелось вскочить, крикнуть что-нибудь… Но нельзя – вот беда! В резиновой лодке шибко-то не попрыгаешь. И не надо забывать про Алексея Петровича. Что же с ним происходит?

Поймал себя на мысли, что мне не хочется покидать пещеру. Так и лежал, ждал невесть чего, наслаждаясь бодростью тела, которое сейчас питалось запасами подкожного жира. И рассудок, кажется, заработал. Я боялся расплескать это состояние – лежал неподвижно, распираемый восхищением. И одновременно всё сильнее чувствовал голод…

Прошло не так уж и много времени, но уже случилось всё, что может случиться с человеком за целую вечность. Я вплотную приблизился к тайне пугачевского клада и узнал кое-что о пещере Титичных гор.

Это в первые мгновения воссоединения души и тела было тягостно. А вот отлежался и поразмыслил – голова стала светлой, а состояние души возвышенное. Про тело я уже говорил. Тоже ведь причуды пещеры – не само по себе…

Время шло. Лозовский в себя не приходил. И это беспокоило сильнее всего – даже голод так не донимал. Надо что-то делать – но что? Ещё ждать? Да сколько можно?

Мне по-любому надо выбираться из пещеры. А Алексея Петровича перетащить в палатку. Но там он, беспомощный, станет легкой добычей всех кровососущих и мясогрызущих. Здесь хоть вода защищает и лодка. Да и сама пещера от гнуса спасает.

Голос рока приказал мне оставить Лозовского и выбираться вплавь или вброд – как придется.

Как был одетым, осторожно спустился с лодки, но дна не достал – ничего себе аквариум! Поплыл к выходу, ожидая в спину гневную и страстную брань Петровича – мол, бросил его, друг ситцевый.

У входа в пещеру нащупал дно. Встал на ноги и медленно побрел по течению вдоль отвесной скалы – все равно спешить некуда. Что если профессор Лозовский навсегда потерял свою душу из тела? Шансов мало, но если в судьбу была вписана такая строка, никуда не денешься – кому в огне гореть, тот не утонет.

В таком случае получается интересный расклад. Сколько может прожить человек в коме, не подпитываемый капельницей? Ну, не вечно же! И не до зимы. Я решил – до первой грозы. Если ничего не произойдет, и профессор останется в том же состоянии, топаю к ближайшему населенному пункту и вызываю скорую.

В палатке и возле ничего не изменилось.

Первым делом достал банку тушенки, из числа продуктов мною принесенных, вскрыл и слопал без всякого разогрева. Потом разделся, развесил одежду сушиться. Спустился к реке и нашел профессорский перемет – две крупных налима на нем. Наловил сачком головастиков на мелководье – навесил наживками на крючки. Занялся приготовлением ухи.

Когда наелся основательно, завалился в палатку и, что удивительно, быстро уснул.

Проснулся вечером, когда подступающие со всех сторон сумерки навевают знобящую жуть. Сидел у костра, прислушиваясь к окружающим звукам. Но кажется, наступил час совершенного безмолвия – когда дневные птицы спать подались, а ночные ещё не проснулись.

Непонятное происшествие с Лозовским подействовало странным образом на мою психику – пропала радость природе. То, что ещё недавно вдохновляло, теперь казалось суетой, смешное перестало веселить, маленькие приятности не замечались, чудеса пейзажей и атмосферных явлений не волновали. Окружающий мир вдруг стал жестоким, бесчувственным и холодным – его не в силах согреть даже летнее солнце.

Думать надо, бояться мне некого. Но обстановка не располагала к спокойствию. На небо поднялась луна огромная. Прибавьте к ней две зари – не отгоревшая на западе и засветившаяся на востоке – и сложиться картина той ночи.

Полнолуние уж очень беспокоило – обязательно что-нибудь должно случиться. Как-то стало не по себе. Теперь мне казалось – в пещере надежнее. А здесь, на юру у костра я всех распугал собственным страхом. И ещё появилась тоска по общению. Хотелось подняться на вершину горы и закричать: «Люди, где вы?»