Ярослав Калфарж - Космонавт из Богемии

Похлопав уставшую Лауду по рылу, я прощаюсь с ней, дедушка подтаскивает ее в центр круга и укладывает на бок, пнув ботинком. Затем приставляет пистолет к ее уху, и пуля с треском входит в кожу, плоть и череп. Когда дедушка перерезает свинье горло и подставляет ведро для крови на суп и колбасу, ноги Лауды еще дергаются. В нескольких шагах от него мясник и деревенские мужики сооружают треногу с крюком и выливают кипящую воду в большой чан. Отец хмурится и закуривает сигарету. Он никогда не любил забивать животных. Говорит, что это варварство – убивать животных, которые только начали жить на земле. Люди – просто скоты. Мама тут же ответила бы, что не нужно вбивать мне в голову все эти глупости, к тому же он ведь не вегетарианец?

В чане розовое тело Лауды лишается короткой жесткой щетины. Потом свинью вешают за ноги на крючок и разрезают брюхо от горла до паха. Сдирают с нее шкуру, вырезают грудинку и варят голову. Отец смотрит на часы и входит в дом. Я гляжу через окно, как мама наблюдает за ним – он говорит по телефону. Нет, не говорит. Слушает. А потом вешает трубку.

В Праге пять тысяч демонстрантов наводняют улицы. Их путь усеян кирпичами и сломанными полицейскими щитами. Звон колоколов заглушает новости по радио. Время слов пришло и ушло, теперь они существуют только в виде шума. Гула освобождения. Настало время для установления нового порядка. Советская оккупация страны и марионеточное правительство, которое поддерживала Москва, – все в одночасье рухнуло, народ воззвал к свободе по западному образцу. А партийные лидеры проклинают неблагодарных паразитов и говнюков. Мол, пусть теперь империалисты затащат их прямиком в ад.

Мы варим язык Лауды. Я отрезаю кусочек ножом и подношу ко рту – горячий, жирный и восхитительный. Дедушка чистит кишки уксусом и водой. В этом году мне оказали честь, доверив мясорубку, – я заталкиваю порезанный подбородок, печень, легкие, грудинку и хлеб в воронку механизма, кручу ручку и проталкиваю. Дедушка подхватывает фарш и набивает им чистые кишки. Он единственный из всей деревни до сих пор делает ливерную колбасу вручную, а не с помощью машины. Соседи терпеливо ждут окончания процесса.

Как только дедушка разделяет колбасу на секции, от которых еще идет пар, гости начинают расходиться – раньше обычного, и половина из них даже не успела надраться. Все спешат к телевизорам и радио, узнать о событиях в Праге. Шима клянчит объедки, и я разрешаю ему слизать жир с моего пальца. Мама и бабушка убирают мясо в пакет и замораживают его, а отец так и сидит на диване, глядя в окно, и курит. Я вхожу в дом, чтобы насладиться острым ароматом гуляша.

– Еще рано судить, – говорит мама.

– Столько людей, Маркета. Партия хотела выставить милицию, чтобы их разогнать, но Москва запретила. Ты понимаешь, что это значит? Значит, мы сдадимся без борьбы. Советская армия больше нас не поддержит. С нами покончено. Лучше остаться в деревне, подальше от толпы.

Я снова выхожу к дедушке, который ставит в центре двора тачку. В ней он возит сухие поленья для костра. Земля под нашими ногами раскисла от крови. Мы нарезаем хлеб и жарим его для ужина на закате.

– Почему папа ни о чем мне не рассказывает? – спрашиваю я.

– В последний раз я видел такое выражение у него на лице, когда его в детстве укусила собака.

– И что теперь будет?

– Не говори отцу, Якуб, но все не так уж плохо.

– Значит, партия проиграет?

– Партии пора уйти. Настало время для перемен.

– Но ведь тогда мы превратимся в империалистов!

– Вроде того, – смеется он.

Над деревьями у наших ворот раскидывается звездное покрывало, звезды такие яркие, когда их не засвечивают уличные фонари Праги. Дедушка протягивает мне слегка подгорелый кусок хлеба, и я аккуратно откусываю, чувствуя себя героем телепередачи. Обычно, столкнувшись с новой реальностью, люди в телевизоре медленно пережевывают пищу. Возможно, именно здесь взрыв новой энергии прорывает твердые стены физической реальности, обрекая меня на такую невероятную судьбу. Возможно, именно здесь я теряю надежду жить как обычный землянин. Я доедаю хлеб. Пора идти в дом, чтобы слушать отцовское молчание.

– Через двадцать лет ты назовешь себя наследником революции, – говорит дедушка, повернувшись ко мне спиной, чтобы помочиться в костер.

И, как обычно, он прав. Правда, он не говорит мне – то ли из сострадания, то ли из-за болезненной наивности, – что я наследник проигравшей стороны.