Наталья Сажина - Что такое свобода. Сборник КИФ-7

По всем рассказам выходило, что меня, вы не поверите, шарахнуло самой настоящей молнией! Ну сами посудите, а как я еще мог оказаться в центре выжженного круга земли и травы, будучи сам обожженным лишь чуть меньше, и без единого клочка одежды? Ответов на этот, как и на все остальные вопросы, к сожалению, никто не знал.

Затем как-то все закрутилось совсем необычно. Ожоги затянулись на удивление быстро. Хотя это, на самом деле, не так уж и удивительно, способности к регенерации у всех разные. И если кого пережитый стресс загоняет в продолжительную болезнь, то кому, напротив, он неплохо подстегивает жизненные силы. Удивительно то, что на коже не осталось никаких следов. Вообще. Ни единого рубца! Врачи лишь удивленно цокали языками и пытались найти какие-нибудь аномалии в анализах. Правда, тщетно.

Идти мне было некуда (наверное), так и я остался при больнице. Не то сторож, не то санитар, не то все вместе. Кусок хлеба и казенная койка в подсобке.

Автор иллюстрации Анна Юдина

Никто не запрещал мне приходить и разговаривать с больными, такими же безнадежными, каким казался когда-то и я. Как никто и не думал, что они вдруг станут выживать и поправляться. Первым это заметил травматолог, который слишком часто дежурил и при этом не употреблял алкоголь. Один случай – это лишь случай, а вот полтора десятка – это уже, как ни крути, упрямая статистика. Признаться, я и сам поначалу отнекивался, а потом принял. Что называется, «под тяжестью доказательств». В конце концов, отсутствие рубцов на моем теле теперь становилось чуть более понятным. А новые анализы с супер-пупер точными реактивами также не фиксировали особенностей и отклонений.

Потом появились журналисты из газет, потом телевидение. И я стал кем-то вроде местной знаменитости. Этакий недомессия. Не знаю, как еще назвать. Супергерой, блин, поневоле. Тот самый чувак из дешевого комикса. Кажется, один парень даже сел писать про меня сценарий. Феерическая чушь, как по мне. Но каждому свое безумие. Я же просто хотел жить спокойно и продолжать разговаривать с людьми. По капле узнавая себя настоящего в беседах и поведанных историях. Простых и жизненных. Особенных. Человеческих.

После этих историй приходили сны. Нет, не страшные и пугающие, наполненные болезнями и страданиями. Сны о свете уличных фонарей и дневных проемов, о лучах маяка, о мерцании звезд.

А потом пришли они. «Собирайся, скажет,» 1 1 слова из песни Виктора Цоя – кажется, так пел когда-то один знакомый мне по прошлой жизни певец. Или мне это только почудилось.

– Старого мошенника ничем не проймешь, а? – произнес совершенно незнакомый мне, но меня явно знавший, лысый тип с наколками на пальцах. И добавил, обращаясь к своему дружку такой же насквозь криминальной наружности:

– Нет, ну ты посмотри: ни следа не осталось. Что, опять людей дуришь? (А это уже мне.) Сколько со «спасенных» содрал, падла? Хватит теперь с долгами рассчитаться?

Второй типус тем временем многозначительно щелкал дорогой зажигалкой в опасной близости от заштопанной больничной занавески. Щелк, щелк, щелк… И тут я вспомнил. Вспомнил все.

Как катался по траве, полыхая живым факелом из-за покрывавшего меня слоя бензина, а рядом щерились эти скоты, которых я кинул на деньги. И, как ни странно, это конкретное воспоминание меня совершенно не трогало. Как дочитанная до конца и закрытая книга. Как фильм на флешке, который спокойно можно удалить.

Это уже неважно. Важны лишь люди. Нет, не эти двое (Башка и Федот, тут же услужливо подсказала вернувшаяся память). Те, другие. Которых я кинул/облапошил/надурил (нужное подчеркнуть…) в своей никчемной до недавних пор жизни. И внутри сразу стало как-то легко и понятно. Теперь я знал все. Паззлы сложились в картинку.

Я счастливо улыбнулся и шагнул к ним, широко распахнув руки, словно для объятий. Этого они явно не ожидали, и оба непроизвольно дернулись в сторону. Нужную. Так мы и вышли. Трое в одно и то же окно последнего этажа. И полетели. Они вниз, а я вверх, к свету, который ждал меня с прошлого раза. К свету, который был Светом. К новой жизни. К свободе.

Она уже больше не плакала, будто слезы иссякли навсегда, лишь тихонько всхлипывала, скорее, по инерции. Как заводной механизм в старых детских игрушках, который не останавливается, пока ключик не сделает положенное число оборотов в обратную сторону, даже если цыпленок/робот/лягушка уже опасно приблизился к самому краю стола. А он, нежно и, одновременно, крепко обняв ее за плечи правой рукой, прижимал к себе, шепча в ухо какую-то успокаивающую ерунду, лишь бы только что-нибудь говорить-говорить-говорить и не разреветься самому. Его левая рука изо всех сил сжимала-тискала край покрывала, а из прокушенной губы показалась капелька алой крови.