Василий Воронков - Песня песка

Вскоре бадван пошёл ввысь, и старинный поезд со скрежетом и воем понёсся над плоскими крышами однотипных жилых домов. Казалось, что о празднике в этом году и вовсе забыли, но потом, после неприметной станции, на которой никто не вышел, они шумно влетели в недавно отстроенный район, и Ана даже прикрыла глаза от разноцветного сияния – ночь закончилась, не успев начаться, и наступил ослепительный электрический рассвет.

Город и вправду стал живым – как когда-то, в воспоминаниях Аны. Горели тысячи огней, по улицам искрил ток. Поезд пустел с каждой остановкой, люди выходили в обморочное сияние, в зарево гирлянд, которыми украсили перроны. Сосед Аны тоже вышел, и теперь она сидела одна.

Она смотрела в окно.

По стеклу, исцарапанному, с серыми клочками оборванных объявлений, скользили отблески городской иллюминации – переливчатые гирлянды, уличные фонари, круглые, как наполненные электричеством планеты, красные маячки, синхронно мигающие на остроконечных крышах абити́нских башен. Отражения двоились и расходились по затёртому стеклу неровными волнами, ярко вспыхивали и гасли, а когда поезд пролетал рядом с бессветными кубами муниципальных зданий, исчезали совсем, и на мгновение стекло темнело, отражая её лицо в дыхательной маске.

Ана чувствовала, как от жёсткого сидения телу её передаётся частая судорога вагона. Кругом что-то поскрипывает, пробивается шум ветра, и столетний поезд, чудом ещё ходящий по линии, несётся, превозмогая усталость металла, сквозь какую-то ненастоящую, расцвеченную яркими огнями ночь.

От города в окне, освещавшего тысячами огней пустоту ночного неба, Ану отвлекала лишь музыка – то протяжная, то ритмичная, – которая играла в вещателях всякий раз, когда поезд, усиленно замедляя ход, приближался к очередной станции.

Она проехала мимо вида́я-ла́я, в которой работала. Северная линия слилась с окружной, и поезд повёз её обратно. Ана представляла, что Нив сидит рядом, они оба устали под конец праздничного дня, и ей уже не хочется выходить на станциях, чтобы посмотреть на сверкающие улицы. Они едут домой. Нив снова рассказывает о городе, но голос у него неловкий и тихий, словно он признаётся ей в чём-то.

* * *

Ана вернулась домой, когда огромные пушки – где-то за северной окраиной, в песках – уже стреляли по ночному небу. По городу разносились нарастающие раскаты, отражаясь от бесчисленных стен, сотрясая залитые искусственным светом улицы.

Небо, пепельно-серое в вышине, выжгли пальбой. Поезда всё ещё пролетали по бадвану – по изменённому в честь праздника расписанию, – ослепляя серую старую улицу безжалостным светом. Кто-то возвращался домой.

Ана не понимала, что может быть торжественного в оглушающей канонаде, которую устраивали по праздникам вместо часа тишины. Её пугали грохот и надрывная радость на грани истерики, но Нив любил салют, и они всегда возвращались домой до его начала. Тихие и заброшенные северные окраины превращались ненадолго в бушующий городской центр – многие приезжали, чтобы услышать пушки и посмотреть на росчерки огня над линией заката.

Внизу, у наэлектризованных путей, толпились разодетые горожане. Даже сквозь плотно закрытое окно до Аны доносились громкие голоса, хохот и крики.

Она вдруг вспомнила, как в последний раз среди дня включилась тревога, и за несколько минут всех смело с улиц. Посмотрела вниз, представила – вот сейчас свет в круглых уличных фонарях сменится с безразличного синего на безумный красный, и во всём городе с истошным воем замкнёт сигнальная цепь. Толпа, вначале ошалевшая от паники, быстро поредеет, растечётся с тесных кварталов – все убегут, надеясь, что их защитят осыпающиеся пылью дома. Наконец последние волнения на улицах улягутся, сирена захлебнётся воплем и замолчит – станет тихо, как после контузии – так, что от этой тишины заложит уши.

После того как отгремел салют, и последний поезд отправился в сторону ночи, люди и правда разошлись с улиц. Начался калавиа́т – час тишины. Ана хотела спать, но не ложилась – и сама не понимала, почему.

Она включила радио.

Небо, которое совсем ещё недавно озаряли багровые вспышки, наконец погасло, выгорело от праздничной пальбы. Радио молчало. Даже волны, по которым днём крутили бравурные поздравления и торопливые марши, отзывались тихим шипением помех.

Праздник закончился. Город засыпал.

Ана посмотрела в окно – не пронесётся ли внеурочный поезд, опаздывающий вернуться домой, – но нет, весь город парализовало до утра. Она подумала, что улицы сейчас бдительно проверяют патрули – непременно три человека, одного роста, в особой форме, которая сливается с темнотой.