Аркадий Стругацкий - Дни Кракена

- Андрюша, - сказала она почти с испугом, - ты совсем седенький стал!

- Это от веселой жизни.

- Что, неужели так плохо?

- Отчего же плохо? Просто трудно.

- Работа?

- И работа. И всякие другие вещи.

- Бедненький.

- И возраст, Ниночка.

Она вздохнула.

- Да, возраст. Ну, а я?

- Что?

- Я сильно изменилась?

Я помотал головой. Она обрадовалась.

- Нет?

- Ничуть.

- Правда?

- Честное слово. Ты прелесть и женщина.

Не знаю, как это у меня вырвалось. Но она либо забыла, либо не обратила внимания.

- Как приятно слы-ышать! - сказала она. - Только не очень-то завидуй, Андрюшенька. Это наполовину косметика. Парикмахерская, кабинет красоты.

- Неправда.

- Правда. У меня тоже очень утомительная жизнь. Хлеб свой насущный снискиваю в поте лица. И души, между прочим.

- Не сердись, - попросил я. - Я только хотел сказать, что ты совсем не изменилась.

- Я стараюсь. Но знал бы ты, как это трудно, Андрюшка!

Она нагнула голову. Некоторое время мы молчали, и я смотрел, как от моего дыхания шевелятся отставшие волоски на ее макушке. Она подняла лицо.

- Глупости, - сказала она решительно. - Все это глупости. Работа есть работа. Я что-то расклеилась сегодня. Слушай, я тебя не задерживаю?

- Что ты, конечно нет.

- Разве ты здесь один?

- Где - здесь?

- В ресторане. Я думала, ты вышел из ресторана. Нет?

- Вовсе нет. В ресторане я не был. Имеет место на редкость одинокий Головин, который как раз собирается поужинать. Разреши пригласить тебя, Ниночка.

- Я бы с радостью, - сказала она, - но не могу.

- Почему?

- Во-первых, я только что ужинала.

- А во-вторых?

- Понимаешь, Андрюшенька, мне пора домой. Одиннадцатый час.

Я оглянулся на часы над гардеробом. Было пять минут одиннадцатого.

- Тогда разреши проводить тебя.

- Проводи, - просто согласилась она. - Это недалеко, да ты помнишь, наверное.

- Помню, - пробормотал я.

Мы вышли из гостиницы, повернули направо и медленно пошли по Садовому. Нина жила на улице Алексея Толстого.

- Где ты работаешь? - спросил я.

- В “Интуристе”.

Она взяла меня под руку. Я чувствовал сквозь рукав, какие у нее горячие и твердые пальцы, ее юбка задевала мое колено, и я опять, впервые за долгое, долгое время ощутил великое чудо и великую прелесть женщины, прелесть женского голоса, женских интонаций, и мне было необыкновенно хорошо.

- Ты со мной не шути, - сказала она. - Я старший гид-переводчик, вот кто я.

- Ты прелесть и женщина, вот кто ты, - сказал я на этот раз умышленно. Она промолчала. - Ты работаешь с японским?

- Что ты, с английским, конечно.

- Забыла?

- Начисто. Корэ-ва кабан дэс. Больше ничего не помню.

- Не жалко?

- Не знаю. Пожалуй, жалко. Слушай, Андрюша, ты встречаешь кого-нибудь с нашего курса?

- Очень редко. Майского вот встречаю. Помнишь Петю Майского?

- Майский, Майский… Он ведь турок?

- Почти. Арабист. Орлов в министерстве иностранных дел, Мишенька Сегал в радиокомитете, он недавно был у меня. Кстати, а не помнишь ты Юлю Марецкую? Она училась на два курса позже нас.

- Марецкую? Комсорга? Ну как же, очень хорошо помню. Она была такая беленькая, хорошенькая; очень серьезная и не умела одеваться.

- Вот, вот. Она сейчас работает в том же издательстве, что и я.

- Нет, Юлю Марецкую я хорошо помню. Году в пятидесятом я отказалась подписаться на заем, и мы с ней немножко повздорили, Она назвала меня девкой и антисоветской сволочью и сказала, чтобы я не смела заходить в уборную на нашем этаже. Сказала, что уборной имеют право пользоваться только честные студентки.

Я остановился и заглянул ей в лицо. Она спокойно улыбалась.

- Ну что ты остановился? Не веришь? Правда, правда. Я ее не послушалась, потому что, ты сам понимаешь, деваться мне было некуда. Но я весь месяц тряслась от страха, что меня лишат стипендии. Это у меня была полоса неприятностей. Нас обворовали, умерла мама, Наташка заболела скарлатиной, и, боюсь, я вела себя немножко нервно. Господи, как давно это было!

Юля Марецкая могла отколоть и не такое, но я понятия ни о чем не имел. Должно быть, это случилось до того, как Нина пришла за конспектами в нашу комнатушку под крышей. Я писал письмо в Ленинград, Петька Майский валялся на кровати и делал вид, что читает Коран, а Миша Злобин брился, и тут к нам несмело вошла Нина, ведя за руку крошечную смуглую девочку с носом-пуговкой.

- Нина, а что Наташа? - спросил я.

- Наташке пятнадцатый год, представляешь? Растет ужасно, скоро меня догонит. Мой домашний тиран,