Когда-то я думал: человек в конце жизни теряет все, что приобрел. «Теряет» — не то слово. Потому что человек не терял ни опыта, ни знаний, ни интеллекта. Он оставлял их — частицы своего «я» — в своих делах. Он старался оставить побольше их для современников и потомков — ради достижения цели, которой он отдал всего себя. Он еще не знал, что этим самым оставляет для себя возможность вернуться. И это является лучшим доказательством его мужества.
Невольно приходят на ум слова отца Адриана: «Создание жизни — дело господа, и смертным не дано постигнуть великую тайну». Что бы он сказал сейчас? Смертные постигают тайны зарождения жизни!
Вспоминаю чудовище там, в комнате, которое смотрело на меня одним человечьим глазом. Очевидно, это был какой-то врач, выслушивавший меня с помощью прибора. Хочу улыбнуться, но улыбка выходит грустной. Может быть, потому, что я так отстал, так мало знаю?..
Узкая ладонь Николая Ивановича мягко ложится на мое плечо. В его глазах светится сочувствие. В лавине новых впечатлений я не успел оценить его внимательности и чуткости. Может быть, такие же чуткие все люди сейчас…
— Я тоже прошел через это, — вполголоса произносит Николай Иванович. Поверьте, это пройдет.
Отрицательно качаю головой — слова здесь не нужны.
Бросаю взгляд на Кима. Он копается в каком-то ящичке, не смотрит в нашу сторону. Но по его напряженной позе догадываюсь, что он прислушивается к разговору.
Николай Иванович крепче сжимает мое плечо:
— Вы много изведали в своей жизни и горя, и радости — радость любви и семьи, мужества, борьбы. Но какую наибольшую радость знали вы?
— Радость познания, творчества, — отвечаю и быстро добавляю: — Но она немыслима без борьбы, без любви, без всего остального…
Лицо Лобачевского светлеет.
— Поверьте, — повторяет он, вкладывая в свои слова что-то большое, искреннее, чему невозможно противиться. — В вас есть то же самое, что и в нас — людях двадцать первого века. Вы будете счастливы.
Звуки его голоса долго не угасают, блуждают эхом в зале. Кажется, стоит позвать — и они вернутся.
У двери вспыхивает зеленая лампочка.
Ким подходит к нам, извиняется:
— Меня вызывают. Еще увидимся. Викентий Никодимович, мне необходимо у вас кое-что узнать о внутриклеточном обмене. Поможете мне?
Киваю головой, стараюсь скрыть вспыхнувшую гордость. Последняя его фраза многого стоит, если учесть, что ее сказал так по-будничному деловито этот простой и милый молодой человек. Скажи мне это самый крупный ученый девятнадцатого века, я не был бы так доволен.
Когда-то меня преследовали за мои взгляды, отвергали мои работы, запрещали опыты, объявляли безбожником. Церковными догмами пытались зачеркнуть факты, хотя я говорил только о синтезе клетки и, конечно, представить не мог восстановление личности.
Тех, кто разделял мои взгляды, было очень мало, слишком мало даже для душевного удовлетворения. Как я мечтал тогда встретить больше смелых людей, которые бы поддержали меня! Как хотелось, чтобы скорей было создано такое общество, где не нужно скрывать самых дерзких мечтаний!
И вот свершилось. Эти люди поняли меня, как поняли Лобачевского. Они позвали нас, чтобы вместе трудиться. Значит, я жил и работал не напрасно. Я нужен потомкам — через годы, через века — нужен! Есть ли счастье выше этого?
Откуда-то начало доноситься равномерное гудение. Возможно, это работают машины и аппараты, создающие живую ткань.
И я думаю, что вот мне и удалось увидеть завершение работы, в которую вложил всю свою жизнь. «Время зависит от скорости движения», — сказал Николай Иванович. Я думаю: да, от скорости и от направления движения. А мы двигались только вперед — через невзгоды и неустроенность жизни, через ссылки, через злобу и тоску, через саму непреложность времени. Теряли близких, ошибались, искали. Даже умирая, мы падали вперед, опуская ношу дело к делу. Мы складывали свои дела, как песчинки и камни, чтобы вымостить дорогу для потомков.
Так я пришел в этот мир — удивиться и поверить в то, что казалось невозможным.
Ведь и раньше, отвергая это точными расчетами, мы верили в созданное воображением. А человек так уж устроен — если он вообразит что-то и сильно захочет, то обязательно осуществит.
Так было всегда. Все, что можно вообразить, можно осуществить — это давно стало нашим непроизносимым девизом.
Я шагнул через столетия — тот и не тот, старый и новый, — чтобы увидеть, как осуществилось в таких же строгих расчетах, в каких мы его отвергали, «невозможное».