Аркадий Стругацкий: Стажеры. Второе нашествие марсиан. Повести

Он смотрел на нее, на гладкие загорелые руки, на открытые гладкие загорелые плечи, на легкое светлое платье с чуть-чуть слишком глубоким вырезом. Она изумительно сохранилась для своих лет, и даже косы остались совершенно те же, тяжелые, толстые косы, каких давно уже никто не носит, бронзовые, без единого седого волоса, уложенные вокруг головы. Он усмехнулся, медленно расстегнул плотный теплый плащ и стащил плотный теплый шлем с наушниками. У нее дрогнуло лицо, когда она увидела его голый череп с редкой серебристой щетиной возле ушей. Он снова усмехнулся.

- Вот мы и встретились, - сказал он. - А ты почему здесь? Ты ждешь кого-нибудь?

- Нет, - проговорила она. - Я никого не жду.

Она посмотрела в окно, и он вдруг понял.

- Ты провожала, - тихо сказал он.

Она кивнула.

- Кого? Неужели нас?

- Да.

У него остановилось сердце.

- Меня? - спросил он. Подошел Гриша и поставил на столик два потных ледяных бокала.

- Нет, - ответила она.

- Володьку? - сказал он с горечью.

- Да.

Гриша тихонько ушел.

- Какой милый мальчик, - сказала она. - Сколько ему лет?

- Восемнадцать.

- Неужели восемнадцать? Вот забавно! Ты знаешь, он совсем не похож на Быкова. Даже не рыжий.

- Да, время идет, - сказал Дауге. - Вот я уже и не летаю.

- Почему? - равнодушно спросила она.

- Здоровье.

Она быстро взглянула на него.

- Да, ты неважно выглядишь. Скажи… - она помолчала. - А Быков тоже скоро перестанет летать?

- Что? - спросил он с удивлением.

- Я не люблю, когда Володя уходит в рейс без Быкова, - сказала она, глядя в окно. Она опять помолчала. - Я очень боюсь за него. Ты ведь знаешь его.

- А причем здесь Быков? - спросил Дауге неприязненно.

- С Быковым безопасно, - сказала она просто. - Ну, а как твои дела, Григорий? Как-то странно, ты - и вдруг не летаешь.

- Буду работать в институте, - сказал Дауге.

- Работать… - она покачала головой. - Работать… Посмотри, на что ты похож.

Дауге криво усмехнулся.

- Зато ты совсем не изменилась. Замужем?

- С какой стати? - возразила она.

- Я вот тоже так холостяком и остался.

- Не удивительно.

- Почему?

- Ты не годишься в мужья.

Дауге неловко засмеялся.

- Не нужно нападать на меня, - сказал он. - Я просто хотел поговорить.

- Раньше ты умел говорить интересно.

- А что, тебе уже скучно? Мы говорим всего пять минут.

- Нет, почему же? - вежливо сказала она. - Я с удовольствием слушаю тебя.

Они замолчали. Дауге мешал соломинкой в бокале.

- А Володю я провожаю всегда, - сказала она. - У меня есть друзья в управлении, и я всегда знаю, когда вы улетаете. И откуда. И я всегда его провожаю. - Она вынула соломинку из своего бокала, смяла ее и бросила в пепельницу. - Он единственный близкий мне человек. - Она подняла бокал и отпила несколько глотков. - Сумасшедший мир. Дурацкое время, - сказала она устало. - Люди совершенно разучились жить. Работа, работа, работа… Весь смысл жизни в работе. Все время чего-то ищут. Все время что-то строят. Зачем? Я понимаю, это нужно было раньше, когда всего не хватало. Когда была эта экономическая борьба. Когда еще нужно было доказывать, что мы можем не хуже, а лучше, чем они. Доказали. А борьба осталась. Какая-то глухая, неявная. Я не понимаю ее. Может быть, ты понимаешь, Григорий?

- Понимаю, - сказал Дауге.

- Ты всегда понимал. Ты всегда понимал мир, в котором ты живешь. И ты, и Володька, и этот скучный Быков. Иногда я думаю, что вы все просто ограниченные люди. Вы просто неспособны задать вопрос - «зачем?» - Она снова отпила из бокала. - Ты знаешь, недавно я познакомилась с одним школьным учителем. Он учит детей страшным вещам. Он учит их, что работать гораздо интереснее, чем развлекаться. И они верят ему. Ты понимаешь? Ведь это же страшно! Я говорила с его учениками. Мне показалось, что они презирают меня. За что? За то, что я хочу прожить свою единственную жизнь так, как мне хочется?

Дауге хорошо представил себе этот разговор Марии Юрковской с пятнадцатилетними пареньками и девчонками из районной школы. Где уж тебе понять, подумал он. Где тебе понять, как неделями, месяцами с отчаянием бьешься в глухую стену, исписываешь горы бумаги, исхаживаешь десятки километров по кабинету или по пустыне, и кажется, что решения нет и что ты безмозглый слепой червяк, и ты уже не веришь, что так было неоднократно, а потом наступает этот чудесный миг, когда открываешь, наконец, калитку в стене, и еще одна глухая стена позади, и ты снова бог, и вселенная снова у тебя на ладони. Впрочем, это даже не нужно понимать. Это нужно чувствовать. Он сказал: