Журнал «Искатель» - Искатель, 2019 № 06

— Нет… уже слаб… Это он в первый раз с самого утра…

Фельдшер прошел в третий номер и при слабом блеске лампы, чадившей под потолком, нагнулся над койкой. Нагнулся и был поражен происшедшей переменой. Темные тени испещряли лицо умирающего. Несмотря на недавний крик, он теперь лежал с закрытыми глазами и бормотал что-то себе под нос.

Онуфрий Иванович взялся за пульс на исхудалой руке, которой только бессильная бледная кисть виднелась из-под ремней крепко прикрученной смирительной рубахи. Пульс был слаб и прерывист. Временами он как бы замирал окончательно. Фельдшер покачал головой.

Он знал, что такое состояние предшествует новому припадку с галлюцинациями и бредом, если только больной не; умрет через несколько минут. Онуфрий Иванович стал пристально вглядываться в его лицо, опытным глазом примечая малейшие изменения и не выпуская руки, по которой следил за пульсом. Жизненные силы стали прибывать. И по мере того как возрастали они, кислая гримаса ложилась на лицо исследователя.

— Нет, голубчик, тебя надо успокоить, — пробормотал фельдшер сквозь зубы и отошел.

Затем он направился к выходу и, перейдя темный двор, вошел в какое-то отдельное внутреннее здание. Тут он очутился на скупо освещенной лестнице и, добравшись до первой площадки, пошел по коридору налево. В этот коридор выходили все двери, словно меблированные комнаты или номера гостиницы. В тишине за некоторыми из них слышались раскатистый смех, говор, звуки гармоники, а где-то в углу, в конце коридора, пискляво завывала скрипка. Тут помещались старшие фельдшера N-ской больницы.

Сделав несколько шагов, Онуфрий Иванович остановился и, вынув из кармана ключ, отворил одну из дверей. Пахнуло жильем и запахом едких лекарств. Когда Онуфрий Иванович вслед за тем зажег лампу, комната явила очень оригинальный вид.

Неряшливая постель оставалась, вероятно, неприбранной с утра. Полка и стол были сплошь заставлены лекарственными пузырьками и аптечными коробочками. Тут же рядом на столе помешались недопитая бутылка водки и кусок колбасы. Комната была очень маленькая. Потолок низкий и закоптелый; стены, выкрашенные когда-то белой краской, носили следы долголетнего и неряшливого житья.

В углу, прислонившись к стене, стоял фагот. Инструмент этот был очень старой конструкции и довольно сильно попорченный. Но тем не менее иногда вечером Онуфрий Иванович издавал на нем кое-какие звуки, и, видимо, это доставляло ему большое удовольствие. Он наигрывал все больше что-нибудь печальное, заунывное.

Гнусливый звук инструмента раздавался далеко в коридоре и производил странное впечатление. Казалось, какой-то дрянноголосый и вообще дрянной человечишко выводит странное подобие истинно музыкальных сочетаний. Да оно так и было. Онуфрия Ивановича нельзя ведь было назвать хорошим человеком.

В общем жизненном оркестре, может быть, был нужен и он, но едва только он выступал солистом, как вся убогость и подлость его, бог весть какими обстоятельствами созданные природой, выступали во всей своей отвратительной неприглядности.

Он в этом отношении очень походил на свой гнусливый инструмент, назначение которого — развлекать ухо слушателя внезапной дисгармонией, когда оно утомится аккордами классической стройности.

Неподалеку от этого инструмента лепилась на подоконнике шарманка. Она тоже была старая-престарая, но дребезжащие звуки ее были не лишены приятности. Онуфрий Иванович любил вертеть ее в одиночестве, попивая водку и закусывая колбасой. На лице его в это время застывала какая-то снисходительно-ироническая улыбка, которая, быть может, глумилась над мелодичными звуками старинного вальса, тоскливо и грустно трогающими сокровенные струны самого огрубелого сердца.

Окинув все это быстрым взглядом и найдя комнату в порядке, Онуфрий Иванович зажег рядом с лампой еще огарок свечи в засаленном подсвечнике, не снимая фуражки, сел к столу и принялся за работу. Вначале он влил в стакан водки, потом достал из ящика стола какой-то пузырек и, деловито поглядев его на свет, стал капать из него в водку.

— Раз… два… три!.. — считал он, отрывисто шевеля губами, и, произнеся «двадцать», торжествующе взглянул на свое произведение.

Взболтав жидкость, он достал еще флакончик, на этот раз из кармана жилета, и тоже отсчитал оттуда двадцать пять капель. Опять поглядел на свет, и еще большим довольством сверкнули его серые, немного косые глаза.

— Готово! — тихо сказал он. Затем, перелив все в какой-та пузырек, более похожий на колбу, закупорил его широкой пробкой-и встал.