Ежи Жулавский: Победитель [litres]

Только после этого Крохабенна смог увести обоих гонцов и заняться подробными расспросами об известии, которое они принесли.

А те устали и буквально засыпали на ходу, пока первосвященник вел их по крутым и витым переходам, которыми собор соединялся с его личными покоями. Переходы и зал уже погрузились во тьму, лишь кое-где при багровом свете нефтяного факела поблескивал золотой знак Пришествия – два соединенных полудиска Земли и Солнца. Старого священнослужителя все глубже охватывало уныние. Он смотрел на символы веры по стенам, на еле видимые в темноте алтари и амвоны, с которых вместе с выборными от народа возносил молебны о ниспослании Победоносца и прорицал его неизбежное пришествие, – и чувствовал в сердце странную горькую пустоту. Вечернее безлюдье в соборе устрашало, предугадывалось отныне вечным и неизменным. Еще раз ощутилось, что желанное пришествие – это в первую очередь гибель всего, что было, ниспровержение веры ожидания, с которой срослась душа.

Словно кто-то опутал грудь прочными узами и затянул их так, что не вздохнуть и каждое усилие мышц зачерпнуть воздух причиняет жгучую боль. Закрадывался страх: никого не упросишь, никто не поможет. То, что он сам прорицал, что именовал грядущим избавлением, неожиданно настав (да, неожиданно, несмотря на пророчества, несмотря на заповеди и нерушимую веру), явилось гнетущим и устрашающим.

Чего бы то ни стоило, он не хотел, – вот именно не хотел! – верить в то, что произошло. Теперь, шагая по переходам в сопровождении братьев-вестников, он не пытался скрыть от самого себя, что уповает на ложность вести.

Но когда он заперся с глазу на глаз с гонцами, те привели такие ясные доказательства и говорили так убежденно, что в правдивости их слов сомневаться не приходилось. Едва они начали – поди-ка, в сотый раз! – пересказывать то, что видели собственными глазами, весь сон с них соскочил. Они наперебой повествовали о воистину удивительном и непостижимом событии. О том, как накануне, когда они все вместе с приором Элемом привычно молились перед ликом Земли, у них над головами сверкнул огромный блистающий снаряд и ударился в самую средину полярной равнины; о том, как из снаряда вышел светловолосый небесный гость, точь-в-точь человек, только раза в два выше ростом, предивно светлый, могучий и улыбающийся. Сбивчиво, в два голоса, поведали, как Элем, узрев это явление, тут же прервал молебен и, поняв, что произошло, затянул радостную благодарственную песнь, обратился спиной к Земле и, возглавив ошеломленных, едва ноги передвигающих в полуобмороке братчиков, двинулся навстречу явившемуся Победоносцу. Рассказали виденное собственными глазами, слышанное собственными ушами: как приветствовал их Победоносец, что сказал ему Элем, – повторили в простых и безыскусных словах, пылко, с детской радостью в сияющих взорах.

Крохабенна слушал. Молчал, опершись седой головой на сомкнутые ладони. По мере того как братья подробно описывали вид и поведение удивительного пришельца, мысленно перелистал пророчества и заповеди, запечатленные в древних книгах, сыскал в богатой, многолетними трудами закаленной памяти слова и стихи Писания, сопоставил их с тем, что услышал, и убедился, что сходится все до единой буквы. Но не радость, а сгустившийся неисповедимый мрак пал на преданную служению душу.

Постепенно братьев сморил сон, языки у них начали заплетаться, и он отпустил их, но сам еще долго не мог найти себе места. Размеренным шагом дважды или трижды обошел пустой собор и притворы, словно норовя отыскать и вернуть, а что именно, и сам не знал, как назвать: веру? душевный мир? стойкость? Но обретал только бремя неизъяснимой тревоги.

Ночной снег покрыл лунные нивы и падал крупными хлопьями на стынущие морские просторы, когда измаявшийся, истерзанный душевным столбняком Крохабенна отправился наконец к себе в спальню. Но сон в эту ночь бежал прочь от глаз. Старик просыпался каждые несколько часов, задолго до времени привычных ночных трапез, ворочался, пристраивался, а веки не смежались. Перед второй трапезой пополуночи к нему пришла Ихазель, но он отослал ее прочь под предлогом, что занят важным делом, которое требует одиночества. И снова побрел в собор.

Не отдавал себе отчета, зачем идет и что ищет, и, только очутившись позади высоко вознесенного амвона возле дверцы из кованой золоченой бронзы, которая ведет в древне-хранилище, где сберегаются писания пророков, понял, о чем думает с самого вечера, чего именно не дает совершить непривычный страх: надо войти и еще раз перелистать все до единой старинные священные книги, которые только в дни великих праздников обернутыми в драгоценные пелены приносят ему на амвон, чтобы он обратил к народу проникновенное слово.