Камиль Фламмарион - Урания [litres]

Молодая девушка, во всем расцвете своей восемнадцатой весны, жизнерадостная, счастливая своей любовью, задумчиво любовалась апофеозом заходящего солнца. Ее мысли были далеки от миллионов людей, копошащихся у ее ног. Она рассеянно смотрела на пылающий диск солнца, опускающийся за пурпурные облака запада. Она вдыхала благоуханный воздух, насыщенный ароматом роз, и чувствовала во всем существе своем спокойное блаженство, звучащее в сердце ее, как чудный гимн любви. Белокурые волосы окружали ее чело воздушным ореолом и ниспадали пышными прядями на тонкую, стройную талию. Голубые глаза, окаймленные длинными темными ресницами, как будто отражали в себе лазурь небес. Руки, шея молочной белизны позволяли угадать тело нежное и эфирное, с розоватым оттенком. Ее щеки горели ярким румянцем. В общем, она напоминала маленьких маркиз, изображенных художниками XVIII-го века – этих хрупких фигурок, рождавшихся для какой-то неведомой жизни, которой им не суждено долго наслаждаться. Она стояла, облокотившись на балюстраду. Друг ее, только что обвивавший рукою ее талию, любовался вместе с нею картиной Парижа и слушал гармонические звуки музыки, теперь сидел возле нее. Казалось, он забыл и о Париже, и закате солнца, и любовался только своей грациозной подругой. Сам того не сознавая, он смотрел на нее странным пристальным взглядом, наслаждаясь ее лицезрением, словно видел ее в первый раз. Он не мог оторвать глаз от этого прелестного профиля и обвивал ее взором, словно гипнотизируя.

Долго молодой студент оставался погруженным в созерцание. Студент… Неужели он еще студент в 25 лет? Почему же не оставаться студентом всю жизнь? Еще недавно наш учитель, Шеврель, празднуя свою сто третью годовщину, называл себя старейшим из французских студентов.

А вот Георг Сперо очень рано закончил гимназически курс, который не научил его ничему, разве только привил привычку к труду затем он с неутомимым усердием углубился в разрывшие великих проблем естественных наук. В особенности увлекала его астрономия. Я познакомился с ним, если припомнит читатель, именно в парижской обсерватории, куда он поступил шестнадцати лет. Там он невольно обратил на себя внимание довольно странной особенностью: он был лишен всякого честолюбия и не стремился ни к каким наградам или повышению. Как в шестнадцать лет, так и в двадцать пять, он постоянно считал что вот-вот умрет, рассуждая, что в сущности, жизнь скоро проходит, поэтому не стоить к чему-нибудь стремиться, чего-нибудь желать, кроме счастья изучать и узнавать. Он казался необщительным, хотя в действительности у него был веселый, детский характер. Одаренный необыкновенной деликатностью чувств, он казался сдержанным в отношениях с людьми, так как малейшее разочаровано причиняло ему искреннее страдание. Рот его, очень маленький, красиво обрисованный, как будто все время кривился в улыбке. Однако он казался скорее задумчивым, созданным для молчания. Глаза его, неопределенного цвета, напоминавшие сине-зеленый оттенок морского горизонта, менявшийся, смотря по освещению и личному настроению. Кроме того глаза его светились внутренним пламенем, хотя внешне он выглядел обыкновенно кротким и ласковым. Но случалось, что эти глаза сверкали как молнии, или казались холодными, как сталь. Взгляд – глубок, иногда странный и загадочный. Уши у него были маленькой, изящной формы – мочки казались слегка приподняты – что считалось признаком тонкого ума. Широкий лоб при довольно маленькой голове, казавшейся несколько больше, благодаря прекрасным курчавым волосам; борода шелковистая, каштановая, слегка курчавая, как и волосы. Он был среднего роста, и вся фигура его отличалась природным изяществом.

Никогда он не поддерживал ни с кем из нас товарищеских отношений. В праздничные дни, в часы застолья, он всегда отсутствовал. Постоянно погруженный в свои занятия, он словно философски камень искал, или квадратуру круга, или вечный двигатель. Я не помню, чтобы он с кем-нибудь дружил, кроме разве меня, да и то не уверен, что вел себя со мною совершенно откровение. Может быть, впрочем, он никогда в жизни не имел других событий житейского свойства, кроме того, о котором я намерен рассказать и которое я узнал в подробностях, если не в качестве поверенного, то в качестве очевидца.

Загадка души человеческой неотступно поглощала его помыслы. Иногда он углублялся в размышление, так сильно напрягая свой разум, что чувствовал мурашки, причем при этом приходил в состояние оцепенения. Это случалось, в особенности после долгого размышления о природе бессмертия, когда перед его мысленным взором вдруг исчезала настоящая жизнь и раскрывалась бесконечная вечность. Им овладевала ненасытная жажда познать великую тайну. Представление о его собственном бледном, холодном теле, завернутом в саван, лежащем в гробу, покинутом в тесной яме – последнем мрачном жилище, под густой травой, где стрекочет кузнечик – не так смущало его дух, как неизвестность будущего.