Братья Стругацкие - Дни Кракена [сборник]

Григорий взглянул на часы. Было ровно восемь. Сашка сказал, что будет дома ровно в восемь, а если не в восемь, то ровно в десять. Он и раньше назначал так свидания, даже девчатам, и те не обижались. Потому что догадывались, наверное, какая у него работа. Сашка не любил рассказывать, где он работает и чем занимается, но все его знакомые рано или поздно узнавали об этом. Он просил, чтобы про него говорили, будто он милиционер, но Григорий обычно рассказывал знакомым, что Сашка — завмаг, «знаете, булочная на углу Финляндского и Астраханской». «А-а…» — говорили знакомые разочарованно. Сашка был больше похож на боксера, чем на завмага.

Сашкина квартира была на третьем этаже, и окна были освещены. Григорий шагнул на мостовую, чтобы перейти улицу, но тут подкатила эмка, гуднула и остановилась, загородив дорогу. Из эмки вылез плечистый парень, открыл капот и полез в мотор. Снег все падал, теплый, мягкий, совершенно ленинградский снег, кружился вокруг матовых шаров фонарей, опускался на лицо и на ресницы. Григорий протянул руку, и на ладонь опустились мохнатые снежинки. Ручной снег, подумал Григорий. Он обошел эмку, перешел улицу и вошел в вестибюль. В вестибюле топилась большая, зеленого кафеля печь, было светло и тепло, и было приятно подниматься по лестнице и знать, что тебя ждут, и завтра будут ждать — уже в другом месте и другие люди, и послезавтра и еще долго-долго, месяца два. Два месяца приятных обязанностей, исключительно приятных обязанностей и хорошей работы, и работать есть над чем, и приятно думать, что эта работа сейчас нужна, потому что на Эбро не так уж много журналистов, и большинство из них пишут ерунду, ставят все вверх ногами — чаше не по злобе, а по глупости. Просто не видят главного — классовая глупость, они считают, что человек — всего лишь человек, и переубедить их невозможно, да, наверное, и не нужно…

Сашка стоял на стремянке и копался в дверном звонке.

— Здравствуй, завмаг, — сказал Григорий.

Сашка взглянул сверху вниз, спрыгнул и сказал:

— Здравствуй, испанец.

— Салюд, камарада, — сказал Григорий, и они обнялись и стали хлопать друг друга по спине.

— Жив, жив, писака, — приговаривал Сашка. — Жив, старый хрен…

Они отпустили друг друга, и Сашка сказал:

— Заходи, раздевайся и кури. Я сейчас…

У него стало какое-то другое лицо — какое-то немного обрюзглое, немного старое, немного нездоровое, но глаза были теплые, кожа по-прежнему смуглая, и у него была прежняя боксерская челюсть.

— Заходи, заходи, нечего меня разглядывать. — Он втащил Григория в прихожую, а сам снова забрался на стремянку. — Там Олег сидит, — сообщил он со стремянки.

— Да ну! — Григорий торопливо стащил пальто, смотал с шеи шарф и бросил шапку на столик у дверей. Он пошел прямо в гостиную. Там сидел тощий и бледный Олеги курил трубку. На столе стояла всякая закуска и две бутылки с коньяком.

— Ого-го! — заорал Олег и вскочил, распахивая руки. — Писатель!

Они обнялись.

— Рассказывай, — сказал Олег.

— Да ну тебя к черту, — сказал Григорий. — Я тебя столетне видел. Ничего не хочу рассказывать.

— Чесать, где чешется, и слушать друга, вернувшегося из дальнего путешествия, — сказал Олег. Он очень любил Пруткова.

Они сели рядом на диван, и Григорий закурил, рассматривая Олега, комнату и вообще все. Он очень любил эту комнату. Здесь всегда было хорошо и уютно, хотя и не всегда чисто. И здесь ничего не менялось.

— Ты будешь рассказывать? — осведомился Олег.

— Потом. Дай отдышаться.

— Тогда будем коньяк пить. Сашка! Иди коньяк пить! Ты худой стал, как мощи. Не женился?

— Нет.

— Эх ты, старый хрен. В Испании — и не женился! Смотри, опоздаешь…

— Жениться, Олег, никогда не поздно и всегда рано, — сказал Григорий вдумчиво.

— Не жрешь по утрам, я думаю.

— Не жру.

— То-то и оно.

— Что «то-то и оно»?

— Да вот это самое.

— А конкретнее?

— Заработаешь язву.

— Аналогичный случай был в Пензе, — сказал Григорий.

— Ладно, дело твое, — сказал Олег. — Но учти, что язва желудка состоит в том, что желудок, не получая питания, начинает переваривать сам себя.

— Есть еще такая болезнь — волчанка, — сказал Григорий. — Ты на себя посмотри, мыслитель. Сеченов. Пастер. Тебя ведь анфас не видно.

— Я истощен наукой, — сказал Олег.

— А, — сказал Григорий. — Противоестественная любовь.

— Понаблюдай-ка, братец, десять ночей подряд — похудеешь.

— Я наблюдаю круглые сутки, — сказал Григорий важно. — Я наблюдаю жизнь.