Виктор Бровков - Нечитаемые. Навязанное противостояние [СИ]

Высота и глубина этого величайшего явления не могла оставить равнодушным никого. Никого, кроме одинокого мужчины, сидевшего на вершине горы. Как бы ни старалась природа, ей не удавалось обратить его внимание на разливающуюся по небу и океану густую багряную кровь солнца. Высокий, широкоплечий мужчина демонстративно сидел спиной к умирающему солнцу. Его занимало только одно — маленькая фигурка, которую он вырезал из дерева.

Ветер шевелил и путал его длинные непослушные черные волосы. Желтое морщинистое лицо было скованно маской безразличия и отрешенности. И лишь в глазах изредка проскакивал мимолетный огонек неравнодушия, да руки усердно управляли ножом, который срезал кусочки беззащитного дерева.

Мужчина даже не замечал, как слева от него сквозь горную породу неуверенно пробился тонкий росток. С каждой минутой, нарушая все законы мироздания, росток становился все выше и сильнее, наливаясь яростной силой земли. Не прошло и минуты, а стебель этого диковинного растения, разросшийся до громадных размеров, увенчался исполинским бутоном.

Только сейчас мужчина обратил внимание на великолепное событие, творящиеся у него под боком, но и оно удостоилось лишь мимолетного взгляда.

А тем временем бутон превращался в переливающийся радужной палитрой красок цветок, похожий на тюльпан, и своей тяжесть наклонял стебель все ниже и ниже. Едва цветок коснулся земли, лепестки широко раскрылись, и из цветка вышел невысокого роста полноватый мужчина. Голова его была абсолютно лишена волос. Маленькие бегающие глазки, оттопыренные уши и большой нос делали его лицо комичным.

Одет сей неординарный персонаж был неподобающим для горной местности образом. Черные лаковые туфли, бархатный, темно-синего цвета фрак, шёлковый галстук-бабочка. В руках, закованных в белоснежные перчатки, он держал деревянную трость, служившую, по всей видимости, дополняющим образ атрибутом. Осмотревшись, мужчина из цветка устремил свой взор на солнце, из последних сил цепляющееся за горизонт. Не найдя подходящих слов для восторженного отзыва, он прошептал «вот это да» и, встряхнув головой, уверенным шагом направился к мужчине, занятому резьбой по дереву. Встав у него за спиной и ехидно улыбнувшись, гость воскликнул:

— Желаю здравствовать, Обрученный со Смертью!

— И тебе не хворать, Луцим, — буркнул в ответ черноволосый, даже не повернувшись к собеседнику.

Вздохнув, Луцим не торопясь прошагал вокруг мужчины и уселся напротив него на неокатанный, остроугольный валун. Внимательно оглядев деревянную фигурку в руках мрачного собеседника, он картинно и произнес:

— Ты как всегда не рад меня видеть, мой старый друг. Нельзя быть таким нелюдимым. Кстати, Отэктей, ты обратил внимание, какой необычайно красоты выдался сегодня закат?

— Нет, я был занят.

— Да брось, ты же все время был здесь, так сказать в непосредственной близости и даже краюшкам глаза не посмотрел на багряное великолепие?

— Нет, я был занят.

— А мой новый способ путешествия? Как он тебе?

— Я не видел, я был занят.

Мужчина во фраке закатил глаза. Затем, взяв себя в руки, он широко улыбнулся и продолжил беседу:

— Да уж, ты очень многословен сегодня, Отэктей. Если не секрет, что же тебя так занимало?

— Миктлантекутли.

— Прости, что?

— Я вырезал Миктлантекутли.

— А, ну это все меняет. Это очень ответственное занятие, — голос Луцима сочился сарказмом. — Ты же вырезал Миктлантекутли!

— Тебе не понять, Восхваляющий жизнь, — черноволосый даже не обратил внимание на издевательский тон собеседника. — Сегодня предался забвению один древний народ, сегодня умер последний человек, хранивший о нём память. Теперь никто не вспомнит о былых заслугах, о доблести, об отваге тех людей, как будто их и не существовало никогда. Они умерли для истории. Моя фигурка древнего божества — символ их гибели.

— Но ты же помнишь, мой друг, — Луцим приободрился, удивленный несвойственной словоохотливости Отэктея. — Так и возроди же память о них.

— Смерть сделала свой выбор. Память о них должна умереть, как когда-то умерли они сами, — черноволосый замолчал. Сделав пару завершающих надрезов на фигурке, он, поставив своё творение возле ног, затянул заунывную песню.

Осознав, что исповедь закончена, Луцим достал из кармана сигару и с удовольствием раскурил её. Теперь оставалось надеяться, что панихида, которую устроил Отэктей по безвременно ушедшей памяти о неизвестном народе, не продлиться долго.