Игнатий Потапенко - Ход больших чисел [Фантастика Серебряного века. Том II]

Потянуло на люди: в театр, на проспект, на бега, в ресторан.

Одевался возможно скромнее, нахлобучивал шляпу с полями и бродил в свободное время в суетливой толпе.

Было легче значительно, чем там, у себя в кабинете. Растворялась какая-то тяжесть в душе, исходили какие-то нити, тянулись к другим, приобщали к беспечной и серенькой суетности. Хорошо было чувствовать себя таким же, как все: затерянным, маленьким, единицей числа, которую так же легко «обронить», как и всякую другую. И невольно являлась надежда на что-то. Скоро, однако, я понял себя: я искал Валентину.

И однажды я встретил ее.

Это было в театре.

Шел «Фауст» с Шаляпиным.

После первого акта я вышел в фойе выпить чаю и съесть пирожок.

В это время вблизи, за спиной, расплескался серебряный хохот.

Я узнал его сразу.

Так могла хохотать только одна Валентина.

Обернулся и тут же увидал ее.

Она шла спиною ко мне рядом с высоким блондином.

Мне был виден один лишь затылок.

И, однако, я сразу почувствовал, что блондин этот — не Сережа Матвеев.

Большего я не хотел в этот вечер.

Я уехал сейчас же домой и с успокоенной, легкой душой в первый раз за большое количество дней принялся за запущенную работу.

Работал удачно и весело.

Отпустило. Стало легче дышать, и даже «дежурная комната» перестала пугать своим воздухом, нагнетающим мрачные мысли в тяжелом ночном одиночестве.

Так полгода почти прошло в спокойной и ровной работе.

И вдруг в один день я внезапно почувствовал признаки старой тревоги.

Родилась она сразу, без повода: просто сразу накрыла и пошла нарастать, обжимая всю грудь холодными звеньями.

Попытался упорствовать: выпил чашку ликера и попробовал сесть за рояль.

Сорвалось.

Тогда глянул на календарь, на часы и стал собираться. Было время идти на дежурство.

Обошел все палаты, побывал в операционной, назначил порядок работы и ушел покурить в кабинет.

— Что такое со мной? Нездоровится, что ли?

Подошел для чего-то к отворотной форточке.

Вдруг пронзительный, резкий звонок передернул меня до последних суставов.

— Allo! — крикнул я изменившимся голосом.

Все обычно. Звонок из приемной. Голос знакомый, — дежурного фельдшера: привезли пациента.

Но железной рукой захватило дыхание, и в артериях стукнула кровь.

Вне себя от волнения пробежал коридором.

— Где? Скорее!

Поглядел и земля поплыла под ногами.

На носилках была Валентина.

Выслал всех.

Сел у ног.

Стал глядеть.

Все обычно: весь осклизлый, пропитанный грязью костюм; та же кофточка с простенькой вышивкой на высокой груди. Только грудь неподвижна, и немые глаза удивленно и холодно смотрят из-за той черной грани, где теряется мысль и рассудок теряет значение.

Сам раздел. Осмотрел.

Впрочем, долго смотреть было незачем.

Все и так было ясно.

Завернул опять тело в сырые и скользкие складки.

Да! Конец! В роковом своем ходе «число» обронило еще единицу.

И вдруг холодок пробежал по лопаткам.

— «Я конторщик у Смерти… ни один не минует меня», — прозвучали в ушах мои собственные слова.

Я почувствовал их и согнулся, раздавленный скрытым в них смыслом.

Я при ней их сказал… Стало быть, в смертный свой час она «знала», что я «все узнаю».

Дальше силы мне совсем изменили.

Я упал на колени, и в глазах замелькали цветные круги.

Илл. И. Гранди

В детстве на меня произвела сильное впечатление приобретенная где-то моим отцом гравюра-снимок с картины какого-то иностранного художника, называвшейся «На жизненной ниве». Я смотрел на нее с содроганием отвращения и ужаса, и потом часто по ночам не мог заснуть от страха перед встававшей в памяти ужасной картиной…

На ней были изображены мужчина и женщина, согбенные в дугу, полуголые, напрягающие последние силы, чтобы сдвинуть с места плуг, к которому они привязаны режущими их тело веревками. Рядом с ними идет огромная, совершенно нагая мужская фигура с исполинской грудью, с невероятной мускулатурой тела, указывающей на его сверхъестественную силу. Это — хозяин человеческой жизни: его глаза смотрят мимо всего человеческого, обращенные к тайнам каких-то предвечных целей, его губы неумолимо сжаты, вместо лица — мертвая маска; он не видит человеческих страданий, глух к человеческим стонам и воплям. Мерно, беспощадно подгоняет он несчастную пару жестокими ударами бича по голым спинам, и они не смеют оглянуться, посмотреть на него.