Сергей Абрамов - Всадники ниоткуда. Рай без памяти

Но я об учительстве.

Отец учил меня писать странно. Мы вдвоем, ругаясь порой до ссор и пугая этим маму, которая гордилась нашим союзом (и нашими скромными успехами), но не понимала отношений отца и сына, явно выходящих за рамки семейных, канонических. Ругаясь и мирясь, мы продумывали сюжет и идею до мельчайших подробностей, делили то, что должно быть написано, примерно пополам и расходились восвояси — писать. Иначе — писали мы порознь. Потом я приносил отцу написанное мною, он читал, вздыхал не без тяжести и начинал править мои рукописи стареньким «паркером», еще, по-моему, живущим в доме с войны. Он ничего мне не объяснял, когда отдавал исправленное и исчерканное. Я обижался, надувался, но у меня хватало ума внимательно изучить правку, перегореть, передумать и в итоге понять жесткую правоту отца как редактора. Мы писали общие вещи, и они просто не могли разваливаться на две части. Школа отцовской молчаливой правки была жестокой, требовательной, но справедливой. Так уж вышло, что я оказался терпеливым учеником и попусту не возникал. А посему в один прекрасный день (к тому времени мы написали и издали несколько романов, десяток повестей и несметную тучу рассказов — все, естественно, в этот трехтомник не уместилось…) правки на моей половине рукописи не оказалось, и отец сказал мне не без грусти: «Ты выписался, сын. Пары больше нет. Тебе пора работать самостоятельно».

Я его понял. Нам трудно стало стыковать наши половинки. Да и смысла не было. Мы разошлись, чтобы продолжить литературные игры отдельно друг от друга. Отца давно тянуло в детектив, меня — в современную, хотя и не без странностей, прозу. Так мы и пошли по жизни. Но это уже другая история…

Отец в конце жизни еще раз вернулся к фантастике, написав очень тонкий и очень личный, едва ли не биографический (хотя какая, к черту, биографичность в фантастике?!) рассказ «Бал». Он его не успел увидеть опубликованным. Сборник фантастики «Орион» вышел спустя пару месяцев после смерти отца.

Ему повезло в жизни: он много писал, хорошо издавался, да плюс к тому воспитал ученика, который — случайно или нет, не ведаю — оказался его родным сыном. То есть мною. Но как же повезло мне — с отцом! Вот уж он отнюдь не случайно стал моим Учителем. Сказано: судьба играет человеком… Я благодарен судьбе за ее прекрасную Игру. Полагаю, отец разделил бы мое о том мнение: он любил Игру, которая в данном случае носит имя фантастики.

Вообще-то фантастика — штука коварная. В том смысле, что она куда как сильно зависит от времени. Стареют идеи, становятся наивными (ну, в самом деле, нельзя же сегодня всерьез читать Жюля Верна!), приметы времени лезут из всех щелей и хорошо, когда лишь ностальгическую улыбку вызывают — а если раздражение?… Сегодня вон даже старые масштабы цен и старые деньги кажутся жутковато нереальными, а они были нашим бытом каких-нибудь шесть-семь лет назад… Мы с отцом писали в отчаянно советское время, и советские приметы, естественно, живут в наших книгах — даже тогда, когда действие происходит далеко от Земли. Можно было бы, конечно, внимательно перечитать написанное, безжалостно почистить тексты, выкинуть — в соответствии с правилами дня нынешнего! — всякие упоминания о коммунизме, капитализме и прочих «измах», убрать даже тот хилый минимум «социалистической идеологии», который тогда и заметен-то не был (фантастика ведь!), а сейчас даже меня, одного из авторов, малость раздражает. Можно было бы. Но тогда наши романы, повести, рассказы стали бы иными — не теми, какими мы с отцом их придумывали. Если хотите, это было бы моим предательством по отношению к отцу, да простится мне неуместная в предисловии высокопарность. И не только к отцу — ко мне тоже. К тому молодому человеку, который пришел в ученики к Учителю. Да и разве за эти смешные сегодня детали любили наши книги читатели? Нет, конечно! Если любили, то именно за фантастику. А ни она нам, ни мы ей не изменяли и не изменили. Порукой тому хотя бы тот факт, что «Всадники…» и «Рай…» выдержали не одно переиздание — от давних шестидесятых до наших девяностых.

Поэтому я все оставил, как было.

Сергей Абрамов

Снег был пушистым и добрым, совсем не похожим на жесткий, как наждак, кристаллический фирн полярной пустыни. Антарктическое лето, мягкий, веселый морозец, который даже уши не щиплет, создавали атмосферу почти туристской прогулки. Там, где зимой даже лыжи самолета не могли оторваться от переохлажденных кристалликов снега, наш тридцатипятитонный снегоход шел, как «Волга» по московскому кольцевому шоссе. Вано вел машину артистически, не притормаживая даже при виде подозрительных ледяных курчавостей.