Альберт Валентинов: Синяя жидкость. Повести

Рядовой Таникава осторожно раздвинул жесткие листья дикого сахарного тростника, стараясь не задеть их острых, как у бутылочных осколков, краев. Солнце резануло по глазам, и Таникава невольно отпрянул: после полумрака тропического леса это было невыносимо. Отерев ладонью сразу вспотевшее лицо, он ниже надвинул изломанный козырек ветхой фуражки и, повернув голову щекой к солнцу, снова протиснулся между тонкими упругими стволами. Удивительно, до чего быстро тропические вырубки зарастают этим тростником. И еще высокими, тоже дикими злаками, названия которых Таникава не знал. Зерна у них мелкие и удивительно твердые. Часами приходится перетирать их между двумя плоскими камнями, пока не смелешь в порошок, который можно замешать в воде и испечь пресное тесто - на том же плоском камне, раскаленном в костре. Увы, в последние годы их обед все чаще и чаще состоял из этих лепешек. Да еще из ананасов, которые изредка удавалось нарвать на плантациях. Таникава вздохнул и отвел в стороны два последних ствола, мешающих вести наблюдение.

Прямо перед ним сбегал вниз крутой склон холма, густо ощетинившийся пнями, уже почти скрытыми в высокой траве. Недавно вырубили, а раскорчевывать и распахивать не спешат, земли хватает, подумал Таникава, и по сердцу прошла мучительно сладкая волна воспоминаний: до призыва в армию он жил в деревне. Конечно, здесь все не так, как на родном Хоккайдо, да и сама земля другая - желтозем да вулканический пепел, но крестьянский труд везде одинаков… Таникава сердито тряхнул головой, еще глубже надвинул фуражку и, насупившись, продолжал наблюдение.

Подножие холма огибал узкий ручей. Глубина не более метра, форсирование осуществляется без применения плавсредств. Белесоватая голубизна раскаленного неба отражалась в нем, как в темном старинном зеркале. Ручей будто застыл - даже на стрежне отражение не искажалось. За ручьем начинался луг, замерший в безветрии, как на картинках, что висели в доме родителей Муцуки Таникавы. Он не знал, какую художественную школу копировали эти дешевые олеографии, но еще мальчиком подолгу всматривался в них, не умея облечь в слова охватывавшее его восхищение могучей простотой и величавостью природы, которое не могла затушевать даже аляповатая трехцветная печать.

Но картина, открывшаяся сейчас перед ним, восхищения не вызывала. Таникава невольно отпрянул и чуть пригнулся, заметив справа за ручьем группу кустов. Там вполне могла укрыться засада. Он понаблюдал некоторое время. Нет, кажется все спокойно. Тогда он повел глазами влево, зафиксировал, что на лугу противник не может укрыться, и начал прослеживать ручей, пересекавший луг наискосок, прежде чем обвиться вокруг холма. Ага, вот она где - деревня.

Она раскинулась вдоль правого берега ручья, и Таникава отчетливо различал бамбуковые хижины с пирамидальными крышами, стоящие на сваях среди кокосовых пальм и банановых деревьев. За хижинами зеленело кукурузное поле, перед ними ровные полоски огородов. Здесь выращивают сладкий картофель камоте, овощи, арахис, жареные орешки которого так приятно погрызть после плотного обеда, растянувшись на циновке, и, конечно, табак… Рот Таникавы наполнился слюной. Нет, они, разумеется, сначала покурят, а уж потом приступят к еде. А еды здесь много. Обостренный голодом взгляд Таникавы выхватывал из тени деревьев то розовый поросячий бок, то белую козу, лениво щипавшую траву под ногами, то пестрый силуэт суетящейся курицы. Буйволов он не видел. Но они наверняка есть. Лежат где-нибудь за излучиной ручья на топком берегу, нежатся в прохладе. Их время еще не пришло: очередная пахота начнется недели через две. Пусть живут - бездомным странникам вполне хватит козы и пары кур. На три дня можно сделать запас. Дольше в этом климате мясо не сохранишь. А еще Таникава видел мелькающие между хижинами человеческие фигуры. Воображение тут же нарисовало стройных женщин с голыми плечами и ногами, вся одежда которых - обернутый вокруг туловища кусок дешевой ткани. Он так легко слетает от нетерпеливого рывка. И хотя Таникаве уже много лет, время не утолило извечный мужской голод…