Николай Лернер - Мир приключений, 1918 № 01

Мы шли молча среди этой удушливо жаркой, совершенно безвѣтренной атмосферы, общаго безмолвія и тишины ночи.

Я издали увидѣлъ Рослаго Антона, стоявшаго неподвижно въ тѣни отъ тэнта, облокотясь на кабестанъ, въ глубокомъ раздумьѣ. Командиръ направился къ лѣвой лѣсенкѣ, но когда онъ поровнялся съ правымъ кабестаномъ, Рослый Антонъ вдругъ подался впередъ быстрымъ порывистымъ движеніемъ, и въ рукѣ его сверкнулъ ножъ. Однако, командиръ успѣлъ уже вскочить на лѣстницу съ проворствомъ и ловкостью паука, и ножъ, пущенный въ него изо всей силы, прорѣзавъ темноту ночи, полетѣлъ въ море. Рослый Антонъ смѣло вышелъ на свѣтъ, какъ бы кидая вызовъ смерти, но командиръ выхватившій уже свой револьверъ, спокойно положилъ его обратно въ карманъ.

— Еще успѣется, — пробормоталъ онъ, и, схвативъ меня за руку повыше локтя, втолкнулъ меня въ дверь штурманской рубки.

Затѣмъ онъ заперъ на ключъ обѣ двери, правую и лѣвую, и снялъ съ потолка подвѣшенный тамъ глухой фонарь.

— Иди впередъ! Въ правую каюту, — сказалъ онъ.

Въ этотъ моментъ пробили шесть склянокъ, пробили какъ-то торопливо, и съ бака послышались отвѣтные удары надтреснутаго бокового колокола. А вслѣдъ затѣмъ, я явственно разслышалъ протяжный и пѣвучій крикъ марсового дозорнаго.

— Все спо… кой…но!

Крикъ этотъ замеръ безъ отзвука въ мертвенно неподвижномъ воздухѣ, словно порвался придушенный чѣмъ-то мягкимъ.

Мы вошли въ каюту; окно ея было заткнуто какимъ-то журналомъ или книгой, и пока онъ входилъ и запиралъ и замыкалъ за собою дверь, въ каютѣ было совершенно темно. Когда онъ отошелъ отъ двери, я слышалъ, какъ онъ вздохнулъ тяжело, глубоко и протяжно, мучительно протяжно сквозь плотно стиснутые зубы, и затѣмъ поставилъ свой глухой фонарь на диванъ.

Она лежала съ широко раскрытыми глазами и правая рука ея, обнаженная до плеча, свѣсилась съ края постели; ея золотистыя волосы, которыми она такъ любила играть по цѣлымъ часамъ, были распущены и разсыпались по плечамъ и по подушкѣ. Она лежала вытянувшись, красиво и томно, почти совершенно въ той позѣ, въ какой всѣ мы сотни разъ видѣли ее на палубѣ въ ея парусиновомъ креслѣ. Почти, но не совсѣмъ: теперь она была мертва…

Я не знаю, что онъ съ нею сдѣлалъ, но она была совершенно мертва; никакихъ знаковъ насилія или борьбы не было видно ни на ней, ни въ каютѣ. Мнѣ стало жутко отъ сознанія, что она мертва, и я стоялъ и смотрѣлъ, не двигаясь съ мѣста, не шевелясь, совершенно окаменѣвшій съ глазами, неподвижно устремленными на ея бѣлую обнаженную руку, свѣсившуюся съ края постели, на слегка вздернутую верхнюю губу и смотрѣвшія въ пространство, широко раскрытые глаза. И то, что я видѣлъ, казалось мнѣ невѣроятнымъ; я никакъ не могъ освоиться съ мыслью, что она мертва— что передо мной трупъ. Я не могу сказать, чтобы я испытывалъ страхъ или ужасъ, нѣтъ, но я чувствовалъ, что мнѣ давило горло, точно спазма, невыразимо острое чувство жалости. Я стоялъ и глоталъ слюну — или слезы, подступившія къ горлу, не знаю… И вдругъ у меня явилось такое чувство, будто эта женщина была моя близкая, родная, любимая, и словно это мое волненіе и жалость раскрывали передъ ней, даже мертвой, всю мою душу.

— Принимайся за работу! — строго, но спокойно и повелительно промолвилъ командиръ, взявъ меня за локоть своими цѣпкими, какъ желѣзныя клещи, пальцами, и толкнувъ меня впередъ.

— Я никогда не дѣлалъ этого дѣла раньше, — сказалъ я почти шопотомъ.

Я весь горѣлъ отъ какого-то страннаго, необъяснимаго волненія. Я смотрѣлъ на нее и не могъ себя увѣрить въ томъ, что она мертва. Но въ слѣдующій моментъ я пришелъ въ себя, почувствовавъ желѣзныя тиски его пальцевъ, снова впивавшіеся въ мою руку; я сдѣлалъ нѣсколько торопливыхъ порывистыхъ движеній, развернулъ свою штуку парусины, надѣлъ наперстокъ и сталъ вдѣвать нитку въ иглу. Но когда я собирался прикоснуться къ ней, командиръ грубо отстранилъ меня, и самъ наклонился надъ ней. Мнѣ показалось, что я уловилъ слабое движеніе ея длинныхъ шелковистыхъ рѣсницъ; но, нѣтъ, — онѣ шелохнулись отъ его дыханія. Онъ тяжело дышалъ, и потъ крупными каплями выступалъ у него на лбу. Онъ долго держалъ фонарь передъ самымъ ея лицомъ, и свѣтъ его падалъ такъ рѣзко, что была минута, когда мнѣ показалось, будто оно вдругъ еще больше поблѣднѣло, и стало еще болѣе мертвенно спокойнымъ. Его черты оставались попреж-нему окаменѣлыми, какъ й всегда. Въ нихъ не было видно ни его страшной душевной муки, ни сожалѣнія, ни угрызеній совѣсти?