Роберт Хайнлайн - История будущего [сборник]

— Варвары! Болваны! Бестолочи! Такие как вы, испокон веков не признавали ни единого великого открытия! Из-за вашей компании невежд Галилей вертится в гробу! Вон тот жирный дурак, играющий клубным значком, он что, смеет называть себя медиком? «Знахарь» — было бы точнее! А вы, лысый коротышка, — да, да, вы! — вы называете себя философом и рассуждаете о временах и нравах, аккуратно раскладывая их по полочкам. Что вы знаете о жизни? О времени? Как вы можете надеяться понять их, если не хотите познать истину, когда вам выпал шанс? Ха! — он плюнул на пол. — И вы называетесь Академией наук! Да вы сборище гробовщиков, бальзамирующих идеи ваших энергичных предшественников!

Он остановился, чтобы набрать в грудь воздуха, и в этот момент его подхватили с двух сторон под руки и уволокли за кулисы. Из-за стола прессы поспешно поднялись несколько репортеров и последовали за ним. Председатель объявил перерыв.

Газетчики перехватили Пинеро, когда он шагал легкой, пружинящей походкой, насвистывая какой-то легкомысленный мотив. В нем не было и следа воинственности, которую он недавно демонстрировал. Репортеры окружили его:

— Как насчет интервью, док?

— Ваши взгляды на современное образование?

— Ну и всыпали же вы им! Что вы думаете о жизни после смерти?

— Снимите шляпу, док, сейчас вылетит птичка!

Он улыбнулся всем сразу:

— По одному, ребята, и не так быстро. Я сам был газетчиком. Как насчет того, чтобы заглянуть ко мне? Там и поговорим.

Уже через несколько минут они пытались отыскать себе место в неприбранной комнате, служившей Пинеро и гостиной, и спальней; кое-как рассевшись, все задымили сигарами. Пинеро одарил гостей лучезарной улыбкой:

— Что будем пить, ребята? Скотч, бурбон? [3] Сорта виски. Скотч, шотландское виски, приготовляется из чистого ячменя и отличается характерным запахом, появляющимся при сушке ячменного солода в торфяном дыму. Бурбон — американское виски, основой служит кукуруза.

Управившись с напитками, он приступил к делу:

— Итак, ребята, что вас интересует?

— Выкладывайте начистоту, док, есть у вас там что-то или нет?

— Кое-что есть, мой юный друг, несомненно, есть.

— Вот и расскажите, как оно работает. На той ерунде, которую вы городили этим яйцеголовым, с нами вы недалеко уйдете.

— Ну-ну, мой дорогой друг. Это мое изобретение. И я хочу с его помощью немного подзаработать. Что же вы думаете, я так и стану рассказывать о нем первому встречному?

— Послушайте, док, если вы хотите попасть в утренние газеты, вы должны дать нам хоть что-то, за что можно было бы уцепиться. Чем вы пользуетесь? Магическим кристаллом?

— Не совсем. Впрочем, не хотите ли взглянуть на мой аппарат?

— Охотно! Это деловой разговор.

Пинеро проводил их в соседнюю комнату.

— Вот он, ребята.

Представшее их взорам нагромождение аппаратуры отдаленно напоминало оборудование рентгеновского кабинета. Но с первого взгляда можно было сказать лишь, что использовалась здесь электроэнергия, а некоторые шкалы имели знакомую градуировку; обо всем остальном судить было невозможно — даже о назначении установки.

— На каком принципе эта штуковина работает, док?

Пинеро поджал губы и задумался.

— Вы все, несомненно, знаете, что жизнь имеет электрическую природу. Это трюизм. Он, конечно, гроша ломаного не стоит, но поможет вам понять принцип. Вы также слышали, вероятно, что время — это четвертое измерение пространства. Хотите — верьте, хотите — нет, об этом твердили на каждом углу, и в итоге тезис потерял всякий смысл, превратившись в штамп, которым болтуны пытаются поразить воображение болванов. Но попробуйте сейчас мысленно представить себе это, ощутите эмоционально. — Он подошел к одному из репортеров. — Возьмем, например, вас. Вас зовут Роджерс, не правда ли? Очень хорошо, Роджерс. Так вот, вы являетесь пространственно-временным объектом, имеющим протяженность в четырех измерениях. Вы почти шести футов в высоту, около двадцати дюймов в ширину и дюймов десять в глубину. Во времени за вами простирается значительная часть пространственно-временного объекта, берущего начало примерно в 1916 году. То, что мы видим сейчас, — поперечный срез этого объекта, сделанный перпендикулярно временной оси и имеющий определенное сечение. На одном конце объекта — младенец, пахнущий кислым молоком и срыгивающий завтрак на слюнявчик. На другом — в восьмидесятых, вероятно, — находится почти старик. Представьте себе этот пространственно-временной объект, именуемый Роджерсом, в виде длинного розового червя, протянувшегося сквозь годы; один его конец во чреве матери, а другой — в могиле. Он тянется здесь, мимо нас, и его поперечное сечение видится нам одним дискретным телом. Но это иллюзия: существует лишь физическая непрерывность розового червя, тянущегося сквозь годы. С этой точки зрения существует и физическая непрерывность народа в целом, ибо одни розовые черви ответвляются от других; в этом смысле народ похож на виноградную лозу, плети которой переплетаются и дают все новые побеги. И мы считаем срезы индивидуальными лишь потому, что воспринимаем только поперечные сечения.