Всеволод Валюсинский - Пять бессмертных [Т. I]

Внезапное появление Курганова в Берлине вызвало сенсацию в научных кругах. Первые дни он был центром всеобщего внимания. Но с первых же частных и полуофициальных бесед стало ясно, что Курганов не выскажется. В этом всеобщем мнении менее всего был повинен сам Курганов, если не считать его заключительной фразы на частном банкете в секции краниологов:

— Можно предполагать… мы имеем основание… — поправился Курганов, — что очередные методы решения проблемы продления жизни уже открывают перед нами возможность непосредственного опыта над человеком. Но методы эти и, следовательно, сам опыт угрожает нам по существу своему никогда не выйти из пределов теории.

Не взрыв аплодисментов, а взрыв вопросов покрыл речь загадочного ученого. Курганов отвечал вяло, явно не договаривая, и походил, как потом выразился один молодой доцент, на профессора, забывшего курс и экзаменуемого аудиторией своих слушателей.

«Курганов знает больше всех», — это стало аксиомой и сделало его воплощением тайны, покрыло обаянием сверхчеловечности. Одного намека Курганова было достаточно для того, чтобы все живое и мертвое богатейшее оборудование научного городка оказалось к его услугам. Но Курганов остановился на очень немногом. Он просил предоставить в его распоряжение небольшой рентгенологический кабинет и несколько кроликов и морских свинок. Поселился он в угловой комнате интерната с окнами, выходящими в великолепный ботанический сад.

— Однако, я очень не хотел бы, — говорил Курганов сопровождавшему его на новоселье директору института, — стать предметом любопытства и послужить приманкой для интервьюеров и… тем самым невольно нарушать ваш порядок.

— Будьте уверены, коллега, что ваш порядок и покой нарушены не будут, — ответил ему директор, худой, бритый, необыкновенно красивый старик.

Потекли дни, потом недели. К удивлению обитателей Биоинститута, Курганов почти не работал. Дни и ночи просиживал он в плющевой, уже оголенной беседке нижнего субарктического отделения сада. Беседка эта навсегда с тех пор сохранила название «беседки Курганова». Скоро обнаружилось, что русский ученый совсем не избегает общества. Открылось большее: старый русский ученый явно предпочитал мужскому обществу женское. И, что греха таить, предпочитал молодых и хорошеньких собеседниц другим. Когда на этот счет исчезли всякие сомнения, Курганов очутился на положении не только курортного, но и таинственного инкогнито-богача.

Действительно, никакой курорт не мог бы похвастать таким загадочным «больным» и столь же богатым. Курганов только раз раскрыл свой научный бумажник, дал одно маленькое наблюдение, собственно, только одну реакцию. И из Берлина по всему миру прокатилась волна окрыленной надежды, бесспорной уверенности в скором решении проблемы лечения одного из стойких психических заболеваний. Ошеломляющее открытие Курганова всецело захватило весь окружавший его мужской мир. Казалось, Курганов скажет еще одно, последнее слово. Этого слова ждали все. Никто не хотел думать, что для творца предложенной реакции есть предел.

Много и много иначе настроился к Курганову женский персонал многолюдного Биоинститута. Разгаданное предпочтение, как лезвие, одним ударом раскололо на два враждующих лагеря мирный круг сотрудниц. Рядом со всемирной славой ученого в ботаническом саду Биоинститута свила себе гнездо злая, пошлая птица передряг, сплетен, ревности и клеветы. Только громадный авторитет Курганова удерживал не одну из заслуженных матрон ученого заведения от публичного признания его ловеласом. Знал ли об этом сам Курганов? Несомненно, знал. И, казалось, не обращал внимания. Это обстоятельство более всего удивляло мужчин.

В самой природе Курганова творилось что-то странное, во всяком случае для него самого неожиданное. Бесповоротное решение подвергнуться уничтожению или чему-то вроде загробного существования без перемены места, сознание выпавшего на его долю научного мессианства, всеобщее поклонение — вызвало в организме Курганова резкую реакцию. Он сам себе признавался, с какой радостью встретил давно забытый им час жизнерадостной бодрости, особой мужской энергии, когда тело кажется спаянным из упругих пружин, легкие неудержимо и ненасытно поглощают воздух, все блюда кажутся необыкновенно вкусными, хочется быть хорошо и ловко одетым, а без музыки жизнь становится бесцветной и скучной…

Здесь не было самообмана. Курганов поражал давно знавших его своим внешним видом. Звучный голос, хороший рост, статная фигура все неизменные признаки врожденной красоты делали Курганова чрезвычайно привлекательным носителем выпавшей на его долю славы. Обаяние, окружавшее его личность, во многих, очень многих женских сердцах претворилось в нечто более сложное, более интимное. Курганов отдался течению, как пловец, для которого не существовало больше берегов спасения от душевных бурь. Самая буря казалась ему лишь попутным вихрем в им же созданную роковую неизвестность.