Екатерина Годвер - Иволга будет летать

В эру нуль-пространственных переходов, суборбитальных челноков и галактических крейсеров о значении простых машин, самолетов, кораблей почти никто уже не задумывался — настолько жителям развитых миров они были привычны; невозможность быстро переместиться или переправить груз из одной точки планеты в другую казалась фантастической, необходимость организации производства в непосредственной близости от сырьевой базы представлялась нелепой и невозможной — отдельные высокотехнологичные материалы могли поставляться с разных континентов и даже с разных планет. Почти все заселенные миры имели достаточные запасы урана и тория, чтобы не беспокоиться о невозможности перемещения ядерного топлива и его компонентов через нуль-порталы, и с успехом обеспечивали свои транспортные потребности сами; Шатранг был одним из немногочисленных исключений. Поскольку первоначально колонизационные стройки закладывались «как обычно», практически без учета особенностей местной логистики, дела в первые полвека колонизации шли плачевно. Но человечество училось на своих ошибках: постепенно колония росла и крепла, училась перебиваться углеводородами и ветряными электростанциями.

Раз в несколько минут гудение генераторов, подпитывавших экспозиции в музейном ангаре, усиливалось. Тогда кратеры вулканов окрашивались красным, по поверхности морей пробегали волны, содрогались рассекавшие землю сети железных дорог и электросетей. Фигурки людей оборачивались к зрителю; они были совсем малы, но проработаны настолько детально, что лица — встревоженные, вопрошающие, безразличные — врезались в память. Напуганная девочка во дворе школы; бригада рабочих у покореженного железнодорожного полотна; двое геологов в кабинке канатной дороги над пропастью; рассерженный генерал, прогуливающийся у автомобиля с задранным капотом; рабочие-горняки с кислородными баллонами, собравшиеся у входа в шахту; охотники у костра; горноспасатели со скрытыми противоснежными очками лицами — настороженные, собранные…

Это был не музей — произведение искусства, созданное, скорее, со скуки и для развлечения, чем с какой-либо иной целью, но вся история колонизации Шатранга и сегодняшняя жизнь планеты отражалась в нем. Летопись нелегкой борьбы, проб и ошибок, обидных поражений и редких, драгоценных удач…

Впрочем, она мало волновала Каляева, хоть он и слушал с приличествующим ситуации любопытством и даже задавал вопросы. Его интересовали Иволга, Абрамцев и авария; все остальное было только поводом, чего он особо и не скрывал.

— Это Хан-Арак? Вот Баранья гряда, а ущелье Трех Пик здесь, да? — спросил он, приглядываясь к пластиковым вершинам.

— У вас хорошая память, — с оттенком уважения в голосе сказала Абрамцева. Опознать на экспозиции маленькое ущелье, единожды увидев его на карте, было совсем непросто.

Каляев, как несложно было заметить, чувствовал себя довольно-таки неловко и не понимал, как лучше держаться в разговоре. Очевидно, ему совсем не хотелось показаться грубияном — но еще меньше хотелось остаться в дураках, помалкивая из обходительности.

— Валентина Владимировна, я спрошу прямо: что вы думаете об аварии? — решился, наконец, он.

— Горы не любят птиц, — с едва заметной усмешкой сказала Абрамцева.

Это горское присловье уже было ему знакомо, и оно ему, конечно, не нравилась.

— Вы что же, верите во всякую мистическую дребедень?! — Каляев, прежде не допускавший подобной мысли, изумился неподдельно.

— Еще недавно я верила в мастерство Дениса и непогрешимость «Иволги»: эту веру не так-то просто утратить. — Абрамцева искоса взглянула на Каляева. — Что для вас, Михаил Викторович — дребедень, здесь, у нас — жизнь. Ее философия, если угодно, — добавила она, заметив, что Каляев не понял иносказания и готов начать спорить. — Моя мать знала, что летающие ящеры вымерли столетия назад и нет никакого Белого Дракона. Но, все же, каждый раз, когда отцу приходилось отправляться в горы, она заставляла его надевать амулет… Драконий зуб, так у нас его называют. Потом его стала носить и я. — Абрамцева тронула отворот куртки, куда обычно крепился «зуб». На Шатранге стояла поздняя осень, и в музейном ангаре было прохладно. — Понимаете?

— Суеверия коренных народов выше моего понимания, — проворчал Каляев. — Впервые в жизни это меня огорчает. Так что же, по-Вашему, самолет съел дракон?

— Я такого не говорила. Но не возьмусь утверждать и обратного, — без тени улыбки сказала Абрамцева.