Екатерина Годвер - Иволга будет летать

Смирнов удивился: Белецкий любил работать на бумаге, но, обычно, ненужные распечатки валялись по лаборатории, как попало, а корзина стояла пустой. Игнорируя протесты инженера, Смирнов поднял ближайший лист, разгладил на столе и стал читать; затем, кряхтя, нагнулся за следующим и прочел и его тоже.

Содержание было почти единообразно: заголовок — «Докладная», адресат — «полковник Смирнов В.Я.» и несколько строк, обрывавшихся на середине. Белецкий стоял, повесив голову.

— Игорь, что это еще за белиберда? — Смирнов был настолько изумлен, что даже не рассердился. — Зачем тебе самому себя обвинять в сбое алгоритма пространственной ориентации искина? Когда мы оба и каждый человек в лаборатории знает, что ты никакого незадокументированного тестирования на устойчивость к ошибкам на самом деле не проводил. Обычное техобслуживание, а вечером тебя в лаборатории вообще не было — ты до ночи занимался с моей Машкой-двоешницей математикой и потом поехал домой.

— Не каждый, Всеволод Яковлевич. Только мы с вами и Машка, но она умеет хранить секреты. — Белецкий мрачно взглянул на Смирнова. — Вы не хуже меня п-понимаете: чтобы Иволга в обозримом будущем была вновь допущена к полетам, у аварии должна быть убедительно доказанная причина. И не абы какая, а уважительная : «человеческий фактор», повторения которого можно избежать. Если расследование не п-придет ни к какому определенному выводу — я готов объявить себя таким фактором: это необходимо. Только нужно подобрать формулировки. И задним числом сделать все акты.

— Будь любезен: выкинь это в мусоросжигатель, сегодня же, и больше не занимайся чепухой. — Смирнов махнул разглаженными записками перед лицом инженера и в два движения разорвал их. — Имей терпение! Мы выясним настоящую причину и убедительно докажем инспектору, что она настоящая. И он вынужден будет признать ее уважительной , потому что, как ни обидно за Дениса, причина эта — наверняка человеческий фактор. Иного варианта просто нет. Так ведь, Игорь?

— Так, — согласился Белецкий.

Если в его ответе и прозвучало сомнение, Смирнов слишком устал, чтобы это заметить.

Выяснив в следующую четверть часа у инженера все, что собирался, полковник Смирнов вернулся к себе в кабинет. Там он еще раз запросил метеосводки, после чего отправил приказ на Хан-Арак и вызвал по комму Абрамцеву.

— В горах кое-где по-прежнему штормит, так что я отложил вылет до утра. — Смирнов отчески улыбнулся нечеткому изображению на экране. — Нечего смерть дразнить.

— Спасибо, Всеволод Яковлевич! — Ее лицо расплылось в ответной улыбке.

— Ложись, отдыхай, Валя.

— Да, конечно… Вы бы тоже заканчивали, Всеволод Яковлевич. Что-то вы неважно выглядите, — с беспокойством сказала Абрамцева.

— Так это у тебя там аппарат плохой. — Смирнов постучал по видеокамере. — Чепуху показывает. Ну, рассказывай: как тебе наш высокий гость?

— На первый взгляд, он хамоват и настырен, как любой психолог-дилетант. Но есть проблема. — Абрамцева нахмурилась. — Никакой он не дилетант. Умен настолько же, насколько хитер. Лучше бы нам с ним не ссориться.

— Думаешь, получится?

— Вряд ли. — Абрамцева вздохнула. — Но я попробую.

Смирнов попрощался с ней, приказал электронному секретарю закрыть кабинет и поднялся в резервную служебную квартиру на последнем этаже корпуса; ехать домой в поселок уже не было сил.

Несмотря на усталость и принятое снотворное, заснуть ему удалось не сразу. подкрашенная слабым светом ночника темнота давила на грудь и отзывалась болью в спине, щекочущим холодом пробиралась под шерстяное одеяло. Что-то недоброе происходило вокруг — и он, Смирнов, должен был понять, разобраться, пока не случилось страшное. Такое чувство иногда приходило к нему в детстве и затем исчезало без последствий, но теперь темнота шептала ему, что он так легко не отделается; шептала осиплым старческим голосом, до дрожи похожим на его собственный.

Абрамцевой тоже не спалось; она бездумно листала каналы головизора, заглушая ночные звуки и разгоняя тени. Она почти ничего не изменила в доме за прошедшие несколько дней после гибели Абрамцева, но не призрак мужа тревожил ее — совсем наоборот: сейчас его не-присутствие, окончательный и необратимый уход, ощущался даже острее, чем в первые дни. Она чувствовала — грусть? сожаление? вину? — и тоску по всему не случившемуся. От фотоснимка с траурной лентой на рояле веяло холодом. Ей хотелось попросить прощения, но не у кого было просить, некому сказать о своем сожалении — и от этого во рту скапливалась горечь; она запивала ее переслащенным чаем с бренди из юбилейной — «К 40-летию» — Абрамцевской кружки, но почти не чувствовала ни вкуса, ни опьянения.