Игорь Дубов: Куси, Савка, куси!

Она не знала, что свадьбы не будет, что не промчат белые кони звенящий поезд по Тверской, и не коснутся ее губ желтые усы Ивана Даниловича, а будет только ревущее со всех сторон пламя, дикий, безмерный ужас западни и треск ломающихся над головой бревен. Не знала она и того, что ее желанный, о котором так хорошо и сладко мечталось в короткие летние вечера, недолго будет безутешен и через четыре месяца быстро и решительно сосватает себе Ольгу Михайловну, дочь князя Ростовского. И Свирь, не имевший права что- либо изменить здесь и поэтому научившийся мириться со всем, что бы ни происходило в этом, по существу, чужом для него мире, почувствовал, как на секунду горестно замерло сердце, неожиданно пронзенное привычной уже мыслью, что через три коротких для этого тонко вылепленного лица, детских, слегка припухших губ и глаз цвета морской воды, сейчас беззаботно глядящих на него из-под пушистых ресниц, не станет под обрушившейся кровлей ее терема, откуда она не сможет выбраться по пылающей лестнице.

– Что печалишься, Савка? – вдруг спросила Наталья. – Пошто невесел?

– Худо, матушка, – механически отозвался Свирь, с трудом включаясь в роль. – Худо мне. Антихрист идет! Народился уже, и будет смута великая. Плачет Савка от тягот, никто Савку не жалеет!

Он уже чувствовал, как дрожит и съеживается в страхе его тело и становится затравленным взгляд.

Не подумав, он выбрал далеко не лучший вариант, не позволяющий ему немедленно уйти, и теперь вдруг увидел, как глаза ее приняли страдальческое выражение, наполнившись неожиданным сочувствием. Охваченная внезапным порывом, она выпрямилась и, быстро шагнув к нему, положила одну руку на плечо, а другой стала гладить по голове. При этом, чтобы стать ниже, Свирю пришлось окончательно скрючиться и еще больше вжаться в пол.

– Бедной ты мой, убогий, бедной, несчастной… Ну, полно, полно… Все будет хорошо… – приговаривала она.

И Свирь, чувствуя, как взвыла уставшая и иссохшая без ласки кожа, изо всех сил стиснул челюсти и закрыл глаза, стараясь вытерпеть прикосновение ее пальцев.

– Ну, иди, – сказала Наталья. – Иди, Савка, покуда отец не пожаловал.

– Благодарствую, матушка, – запел Свирь, кланяясь. – Дай тебе Господь здоровьичка. Любовь да совет. Благослови тя…

Но Наталья, не слушая, уже шла к дверям – стройная, тонкая, невероятно далекая…

Акулина бродила по двору, подсыпая корм цыплятам. Неуверенно ступая, Свирь выставился за дверь.

– Савка! – сказала Акулина радостно. – Вот ты где, нечистой! Где давеча шатался?

– А где был наш Иван – лишь портки да кафтан. Овии скачут, овии же плачют! – прокричал Свирь и осклабился, выжидая.

– Божий человек, – бормотала бабка, приближаясь, – грех на душу. Ну, ладно уж, что ж…

Бабка замышляла недоброе, и Малыш, видимо, уже считал, но пока не делился.

– Малыш! – позвал Свирь, но Малыш молчал.

Бабка приближалась. Тогда Свирь ступил с крыльца и вытянул жестом патриция руку.

– Вижу, – возвестил он. – Вижу громы небесныя и рать неисчислимую, и воздастца каждому за грехи ево! Падите, грешныя, и покайтеся, и да убоитца каждый смертный гнева господня… Ха-ха-ха! – добавил он с сатанинским отзвуком в голосе.

Посрамленная бабка бежала.

– Прошу диалог, – настойчиво потребовал Свирь.

Малыш отозвался, словно нехотя.

Она боится, что князь отошлет ее от себя. Вчера ворожила, сожгла его воротник. Думаю, хочет, чтоб ты посыпал следы. Или – в питье.

– А, чтоб тебя! – в сердцах высказался Свирь. – Ведьма колченогая! Ну, ладно, дай хоромы.

В доме убирали. Наталья с двумя сенными девками шла по саду к запрещенным ныне качелям. Князь все еще сидел в сеннике, ожидая колокола, задумчиво держа ковш кваса в руке.

Не замеченный никем, Свирь выскочил за ворота. Здесь он вдруг снова ощутил скользящее движение руки по волосам и зябко передернулся, чувствуя, как ломает и корежит его изнутри страшная в своей неизрасходованности нежность. Он задавил ее, спрятал за семью дверями с семью замками, засыпал песком и залил текстопластом, заживо похоронив в каменных тюремных мешках сознания. Но, видно, подсыпали чего-то враги в нехитрый его харч и приворотили корчащуюся теперь в безнадежной тоске, выворачивающуюся наизнанку душу. И еще Ията, пришедшая прошлой ночью…

Он почувствовал, что его сейчас затрясет. Уже болезненно свело лопатки, куда обожженные нервы сбросили аккумулированный заряд, и вот-вот должно было скрутить всего, но, заскрипев зубами, Свирь удержался и быстро, словно убегая от самого себя, зашагал вниз по Дмитровке. Теперь он опаздывал. По Дмитровке и Кузнецкому, через Неглинную, и потом по Сретенке, мимо Сретенского монастыря, он бежал к «Лупихе», в которой в этот ранний час уже сидела вся окрестная рвань, пропивающая свои ночные доходы.