Ник Харкуэй - Гномон

Обоняние — это осязание на глубоком, клеточном, уровне: своего рода поглощение и переваривание. Запах материален, а запах крови — это взвесь крови, и в этой комнате она повсюду, и в крови — люди. Они ходят в ней, плещутся, спокойные, как утки в пруду. Иногда они наклоняются и принюхиваются, даже пробуют на вкус или опускают руку и вытаскивают обрывки кишок и органов. Их контакт с кровью принципиально не отличается от моего, дело в легкости и степени контакта. Меня тоже окутывает зловоние.

Один нащупывает что-то, вытаскивает и расправляет, точно книжку в мягком переплете, на ближайшем выступе, начинает перелистывать мембраны, словно читает. Он кричит что-то секретарю, стоящему неподалеку с блокнотом в руках. Секретарь тщательно записывает его слова.

Человек с неопознанным органом в руках — гаруспик. Они все здесь гаруспики — гадатели, читающие мирскую истину по мертвым телам. Иногда по рыбам. Часто — по тушам скота. Изредка — по человеческим останкам. Я заглядываю в бассейн и надеюсь, что человеческие трупы принадлежат жертвам несчастных случаев и естественных смертей, что Мегалос просто контролирует какую-нибудь больницу или ограбил морг. Что он не разослал по окрестностям отряды боевиков, чтобы похищать и убивать.

Но что его остановит? Истинный грек воскреснет. А иностранец жизни не заслуживает.

Позади лицо Стеллы теплеет в отраженном розоватом свете. Она смотрит мне в глаза, и в ее взгляде я читаю крик.

Через минуту в коридоре Мегалос жалеет, что не сумел добыть питонов, чтобы устроить настоящего дельфийского оракула. Мне потребуются питоны? У него есть на них выходы, но их придется добывать. Я чувствую недостаток змей в моем духовном окружении?

Я говорю, что нет. Интересно, что бы он сделал, если бы я ему приказал избавиться от кровавой комнаты, заявил, что она стоит между мной и знанием божества во мне. Интересно, что бы сделала акула. Акулы, говорят, сходят с ума от крови. Может, она трепещет у меня в голове и рвется на волю, чтобы окунуться в алое море? Нет, вряд ли. Впрочем, я никогда не могу угадать, что она сделает или не сделает.

Лишь теперь я понимаю, насколько он опасен. Не потому, что злой, а потому, что другой. Мы обычно предполагаем, что другие люди в целом похожи на нас, и в большинстве случаев в этом предположении есть доля правды, но Мегалос другой в совсем ином смысле. Он искренне не понимает, почему кровь должна беспокоить. Череп в бассейне принадлежал корове, но он без колебаний использовал бы в этих целях тело мужчины или женщины, если бы решил, что оно лучше подойдет для его целей. Думаю, он успел это сделать и обнаружил: результаты ничуть не яснее, чем в случае с животными. А поскольку в скоте больше крови и добыть его легче, перестал терзать людей.

Нет, говорю я. В питонах нет необходимости.

Он открывает последнюю дверь, а там всё еще хуже. Я вспоминаю, где услышал слова «Чертог Исиды».

Оглядывая комнату, я почти чувствую вкус алкоголя и помады. Я помню ее лицо, чувствую мускулы ее бедер. Вечеринка, игра. «При свидетеле». Пасхалка, на которую я наткнулся, когда другой рукой залез к ней под рубашку и щекотал между лопаток, а она ерзала и хихикала. Геймерша; такой приятный смех.

Здесь двадцать очень дорогих компьютеров, и на каждом из них я вижу заставку «При свидетеле». На стене висит двухметровая панель плазменного телевизора, на котором прокручиваются фрагменты записей разных игр. «При свидетеле». Недавно просто модная развлекалочка, а теперь проблемная тема. Британские правые подняли из-за нее большой шум, как я понимаю, а сетевые эксперты сразу увидели в ней афрокоммунистический феминацистский заговор. Кстати, я бы и Мегалоса причислил к этой компании, правда, не мог вообразить, чтобы он маньячил по компьютерным играм или вообще знал об их существовании. Впрочем, может, он на нее наткнулся, когда искал проявления современности, чтобы потом их решительно не одобрять.

Я снова слышу речитатив, григорианский напев мужского баса и женского контральто, что-то среднее между органом и диджериду: игра как молитвенное колесо.

Я говорю первое слово, которое приходит мне в голову. Сперва взрывается «б». «Л» в середине растягивается в абсолютном отчаянии. От бафоса. Я умру от бафоса. Сходится: одной смерти я избежал в глубинах моря, а здесь, в пещере, смотрю на другую. Разумеется.

Финальное «я» выходит на выдохе. Потом я еще раз повторяю все слово внятно и разборчиво. Чтобы наверняка.